— Вы знаете, — напомнил я ему, — в конце пятидесятых годов наш мастер Денис Яровой получил большую медаль червонного золота на родине Страдивари.

— От конфедерации художественных ремесел, на выставке альтов в городе Асколи Пичено. Это не совсем то, что меня занимает. Я делаю ставку на “Родину”!

Он взял лежащую на письменном столе отпечатанную на машинке рукопись, полистал ее и стал читать:

— “Кто может не за страх, а за совесть изучить каждую часть самой худшей и самой лучшей скрипок? Только мастер, долгое время занимающийся их реставрацией и на основе опыта познавший эти инструменты.

Но не только в этом дело! Подлинный художник скрипки должен уметь своими руками делать ее. И этого мало! Он еще обязан играть на инструменте, оттого что многие особенности дерева познаются лишь на слух.

Однако теперь нельзя рабски копировать инструменты даже прославленного Страдивари. Три века назад от скрипки требовали мягкого тона, нежного тембра. В наше время, принимая во внимание огромные, далеко не всегда радиофицированные аудитории, необходимо, чтоб инструмент обладал полнозвучностью и, если позволительно употребить такой термин, дальнобойностью.

Поэтому скрипка “Родина”, над которой сейчас работает Андрей Яковлевич Золотницкий…”

Два варианта этой скрипки я подробно описал, — сказал архитектор, закрывая рукопись, — а вот третий не могу. Конечно, кой-какие сведения я получил, кой-чего предвижу, но таблички толщинок, особенно нижней деки… — Он развел руками.

— Вы же в прекрасных отношениях с Андреем Яковлевичем!

— Я просил его показать таблички. Предупредил, что мне нужен десяток цифр, измененных в третьем варианте по сравнению со вторым, но старик неподдающийся!

— Значит, теперь ваша книжка останется недописанной! Почему же вы, Георгий Георгиевич, не взяли портфель к себе и не спрятали куда-нибудь?

— Вы слыхали, в чем Андрей Яковлевич заподозрил своего сына? А тут я, все-таки человек посторонний. Поглядеть не дал, а вы — домой!

— И себя наказал, и вас!

— У меня есть свои соображения: тот, кто унес портфель, посмотрит, что в нем, и пришлет обратно.

— Ну что вы! Портфель взял человек, хорошо знающий, что к чему!

— Подождем — увидим!..

Однако с какой уверенностью он заявил, что красный портфель вернут!

Я взял раскладную лестницу, поставил ее, раздвинув перед стеллажами, влез и стал смотреть стоящие на верхних полках русские книги. Я вытащил составленную А.Михелем энциклопедию смычковых инструментов. Пока я ее перелистывал, архитектор объяснил, что в ней интересна глава о крепостном музыканте, игравшем в оркестре графа Н.П.Шереметьева, скрипичном мастере Иване Батове. Только зря рассказана басня о том, что он якобы сделал отличную балалайку из… гробовой доски.

В это время в коридоре быстро и прерывисто зазвонил телефонный аппарат. Георгий Георгиевич воскликнул:

— Междугородная! Смотрите все, что хочется! — и убежал.

Я не стал брать уже прочитанные книги А.И.Лемана, а снял с полки премированное Падуанской академией наук сочинение Антонио Богателла, который приводил размеры всех (более сотни) частей скрипки. За ним проглянула папка с белой наклейкой на корешке, где красными чернилами было жирно выведено: “Е.Ф.Витачек”. Я взял соседнюю книгу Д.Зеленского об итальянских скрипках и позади снова заметил папку: “Т.Ф.Подгорный”. Это меня заинтересовало, и, снимая одну за другой книги первого ряда, я увидел во втором папку: “А.Я.Золотницкий”. Почему она такая толстая? Может быть, там красный портфель или таблички? Брать или не брать? А вдруг войдет архитектор? Ну и что же? Он сам разрешил мне глядеть все, что пожелаю…

Я вынул папку, раскрыл. Вот пространное описание премированных на конкурсе скрипок “Анны” и “Жаворонка”, сорта пошедших на деки клена и ели, таблицы толщинок, замечания о головке, грифе, пружине, составах грунта и лака, а также мельчайшие подробности о качестве звука и тембра. А на новой странице сверху стояло: “Скрипка “Родина”. Было описание ее двух вариантов, в котором с большим знанием указывались не только сорта дерева, но и размеры всех частей, кроме нижней деки. Откуда с такой точностью об этом узнал Савватеев? Далее: о грунте говорилось, что он будет изготовлен из таких-то соединенных с пчелиным воском смол. Но это же был открытый Михаилом Золотницким рецепт! Значит, скрипач показывал архитектору свою статью, а может быть, просил повлиять на отца? О лаке и о струнах “Родины” не упоминалось вовсе. Но дальше, дальше! На отдельных страницах были наклеены снимки с табличек обеих дек двух вариантов “Родины”. Я перелистнул еще одну страницу и увидел фотографию табличек третьего варианта скрипки со всеми цифрами. А сию минуту Савватеев говорил, что мастер ему их никогда не показывал! Как же он мог их сфотографировать? Ведь они лежали в закрытом несгораемом шкафу!

Если бы читатели видели, с каким ошалелым видом я смотрел на эту фотографию, они могли бы убедиться в правильности поговорки: “Уставился, как баран на новые ворота”. Впрочем, через минуту я закрыл папку, поставил ее на место и загородил книгой Богателла. Я взял изданный в Лондоне томик Джорджа Харста, который резко критикует скрипичных мастеров…

— Тысячу извинений! — воскликнул Георгий Георгиевич, появляясь в дверях. — Вот не было печали! Заказали срочную статью!

Я знал, что такое срочная статья, поставил Харста на полку, слез с лестницы, сложил ее и отнес на прежнее место.

Я вышел в переднюю, надел шапку, как вдруг услыхал пение и чириканье птиц. Савватеев повел меня по коридору и раскрыл вторую дверь слева. Он включил электричество, и я увидел клетку, где сидели чиж и канарейка, а в другой, побольше, — несколько птенчиков. Пел лимонного цвета кенарь, а его пернатые потомки дружно щебетали. Полюбовавшись на эти живые одуванчики, я погасил свет и пошел одеваться. Георгий Георгиевич объяснил, что канарейками занимается сын-студент, а научил его их домашний врач Лев Натанович Галкин.

— Он работал в нашей поликлинике, — сказал я, — но я у него не лечился.

— А теперь — подымай выше! Клиника профессора Кокорева. Говорят, Галкин — его правая рука.

…На обратном пути от коллекционера я вспомнил, что скрипичный мастер отправился за советом не к кому иному, как к архитектору, а с ним в редакцию — к Вере Ивановне. Значит, старый Золотницкий беспредельно доверял коллекционеру.

Но я тут же возразил себе, вспомнив, как часто жертва сама шла в объятия к тому, кто совершит или тайком уже совершил против нее преступление. Я убеждал себя в том, что архитектор — серьезный, рассудительный человек — не пойдет на скверное дело. И опять возражал себе: Савватеев — коллекционер, а такой одержимый страстью человек способен на все!

Многим был известен старичок — коллекционер старинных гравюр И.С. Но мало кто осведомлен, что однажды, находясь в читальном зале краевой библиотеки, он, улучив момент, лезвием безопасной бритвы вырезал из уникальной книги гравированный на меди портрет “Кавалерист-девицы, улана Литовского полка Надежды Андреевны Дуровой”. Только глубокая старость, уважение к его исследовательским трудам спасли коллекционера от суда.

Наконец, Савватеев не жена Цезаря, которая должна быть выше подозрений!

Утром, после встречи Нового года, я проснулся поздно, отдернул занавеску и увидел на стеклах следы бушевавшей ночью вьюги. Она так залепила окно снежными звездочками, что они казались нарисованными. Солнце выплывало на горизонте, окрашивая их в алые тона.

Я позвонил по телефону Золотницким. Трубку взяла Люба, и, когда я услыхал ее нежный голос, светлое чувство охватило меня. Словно я очутился в июльском сосновом лесу: чувствовал запах хвои, смолы, грибов, слышал тихий-тихий звон синестеклянных колокольчиков…

Черт знает что! Мне только не хватало влюбиться в жену скрипача!

Люба сказала, что Андрей Яковлевич ночью не спал и только сейчас, приняв прописанную врачом микстуру, задремал. Она просила меня зайти к четырем часам, когда будет доктор…