Я знал, что скрипачу тридцать пять лет, но его поседевшие волосы, лицо цвета пергамента с робким румянцем, привычка при ходьбе чуточку шаркать ногами и слегка горбиться старили его. К тому же он был близорук, при разговоре щурил глаза, то вынимал, одни очки, то доставал другие.

— Доктора прописывают одни очки для того, чтобы, надев их, читать, — говорил он. — Вторые — ходить по улице. Но когда и те и эти куда-то запропастятся, чтоб отыскать их, надо иметь в запасе третьи!

Скрипач смеялся громко, сочно, изредка вскидывая голову и обнажая под подбородком, с левой стороны, профессиональную розовую мозоль.

Пока мы ждали официантку. Люба пошла звонить по телефону-автомату. Михаил Андреевич сказал, что все-таки человеческое ухо не такой совершенный аппарат, чтобы сразу определить качество звучания большого числа смычковых инструментов. Вот, говорил он, на ленинградской фабрике музыкальных инструментов есть акустическая камера. С помощью ее показателей специалисты определяют не только качество скрипки, но и указывают, что в ней надо доделать.

Я сказал, что вряд ли найдется в мире прибор, способный заменить такое чуткое ухо, как, скажем, у Андрея Яковлевича. Мы перешли на разговор о мастере и, чувствуя, что музыкант с уважением отзывается о старике, я упрекнул его:

— Как же это вы отказались от отцовского подарка и взяли себе скрипку Маджини?

— Взял на время, — объяснил музыкант. — А старую отцовскую отдал в починку.

Понимая, что он говорит откровенно, я предложил:

— Давайте начистоту! Ведь война между вами идет из-за тех секретов, которые отец прячет в несгораемом шкафу?

— Пожалуй, да!

— А вы, Михаил Андреевич, убеждены, что секреты существуют на самом деле?

— Отец — человек способный и много лет работает над скрипкой.

— Может быть, все эти секреты вам известны, и вы зря мучаете себя и старика? Надо бы проверить!

— А как? Забраться в шкаф? — Я поморщился, но он истолковал это по-своему: — Раз добром не показывает, можно и не церемониться!..

Он что-то пробормотал, опустив ресницы, потом поднял их и взглянул на меня. Я увидел его горящие глаза, глаза честолюбивого человека: такой может пойти на многое, чтобы добиться своего!..

Мы вышли на морозную, сумеречную улицу, мимо нас, как в сиреневом тумане, плыли еще не освещенные троллейбусы, автобусы, их обгоняли автомобили разных марок и цветов. Они казались легкими, маленькими, словно съехавшими с витрины магазина игрушек, а пассажиры — сошедшими со страниц фантастических сказок людьми.

Это предновогоднее настроение усиливала мелодия, летевшая из радиорупоров со струн скрипки Страдивари: Давид Ойстрах с вдохновением играл концерт “Зима” из “Времен года” Антонио Вивальди.

— Ну что спешит! — услыхал я голос Любы и очнулся от своих мыслей. (Михаил Андреевич шагал далеко впереди). — Все думает: премия, премия!

Я воспользовался случаем:

— Для этого ему необходимо знать секреты отца!

— Вот-вот! — подхватила она. — Когда я сказала ему об этом, он закричал на меня. Теперь я молчу. Что ж! Я только слабая женщина!

— Вы о себе очень скромного мнения, — возразил я. — Неужели вы не пытались на правах родственницы повлиять на Андрея Яковлевича?

— Один раз хотела его усовестить, — он ни в какую!

— Но он же к вам хорошо относится.

— Ко мне — да!

— А к Михаилу Андреевичу?

— Как вам сказать? Помогал поступить в консерваторию, потом определиться в театральный оркестр.

— А делать скрипки?

— Учил. Давал прекрасное дерево. Но Михаил не особенно старался. Это он только к конкурсу занялся.

— Почему бы вам после конкурса снова не поговорить со свекром?

— Ничего не выйдет! Он запер свои сокровища в несгораемый шкаф и сторожит их, как дракон…

Мы вернулись в Консерваторию в тот момент, когда председатель жюри, держа в руках лист бумаги и напрягая голос, начал объявлять, кому присуждены премии. Каждый раз, когда он называл фамилию, награжденный выходил и под аплодисменты раскланивался. Первую премию за своего “Жаворонка” получил Андрей Яковлевич Золотницкий.

— Кто был прав? — сказал скрипач мне на ухо, едва мы выбрались на улицу. — Есть у отца секреты, и немалые!

В половине шестого я вошел в мастерскую, поздоровался с Андреем Яковлевичем и сел возле окна, в уголок. Оттуда я наблюдал, как, одетый в синий халат, он священнодействовал над скрипкой, напоминая доктора. Вот он поправляет на носу золотые очки и шевелит губами, как бы говоря: “А ну-ка, голубушка, повернитесь на бочок!” И действительно, ставит скрипку на ребро, постукивая по ней согнутым пальцем. Потом рассматривает через эфу этикетку и объясняет стоящему возле музыканту:

— Это одна из последних работ Александра Ивановича Лемана. Раза два побывала в мастерских. Стоит тех денег, которые просят!

Он отдает скрипку музыканту, и тот уходит. За банками с краской звонит телефонный аппарат, мастер берет трубку, разговаривает о какой-то виолончели и не советует ее покупать. В мастерскую приходит с квитанцией человек из театрального оркестра, и старик отдает починенный контрабас.

Я остаюсь с Золотницким наедине, он снимает очки и, вглядываясь в меня, спрашивает:

— Что я говорил, уважаемый? — и с торжественной ноткой в голосе заканчивает: — Мой “Жаворонок” — в Государственной коллекции!

Он выпрямляется, становясь выше ростом, ярко, как ночью у филина, горят его глаза, жесты делаются резче, угловатей.

— Есть еще порох в пороховницах, — произносит он с пафосом, шагает по мастерской, высоко вскидывая ноги, и под синим халатом обрисовываются острые колени. — Есть! — повторяет он грозно.

Я встаю и от души поздравляю его. Андрей Яковлевич сияет, говорит, что даже родной сын не удосужился это сделать. Я смотрю на стенные часы и напоминаю, что ему, мастеру, скоро принесут обед, а мне необходимо еще раз взглянуть на статью “Секрет кремонских скрипок”. Он объясняет, что сегодня, тридцатого декабря, Любаша не придет, она занята покупкой украшений для Вовкиной елки. Ему доставили обед из столовой театра, и он уже поел.

— Я бы уехал домой, — продолжал старик. — Одному в мастерской непривычно. Вон ученики письмо прислали, в Клину домик Чайковского осматривали. — И он кивнул головой на лежавший на рабочем столе распечатанный конверт.

— Я вас задерживаю, Андрей Яковлевич?

— Пустое! — отмахнулся он. — Сегодня мало народу приходило! Михайло утром забежал, спросил: где будем Новый год справлять? Потом днем пришел Разумов. Показывал ленту. Правильно ли снял, как я делаю обечайки. Забава!

— Трудное искусство!

— Каждому свое дорого. Так и Георгий Георгиевич сказал.

— Он вместе с кинорежиссером приходил?

— Нет! До вас минут за сорок ушел. Все спрашивал про моего “Жаворонка”. Какое дерево, какие толщинки, какой грунт, лак. И все записывает, записывает!

Старик вытащил из кармана связку ключей и собрался идти в подсобную комнату. Я спросил, почему он не приобретет несгораемый шкаф нового образца. Золотницкий стал расхваливать свой старый. Я рассказал, как в тридцатых годах воспитатель привел ко мне домой из тюрьмы профессионального вора, с которым мне хотелось потолковать в спокойной обстановке. Поведав о своих искусных грабежах, вор взял с моего письменного стола ручку и отломал половину пера. Вставляя оставшуюся часть в скважины замков книжного шкафа, гардероба, буфета, он быстро и легко их отпер. Потом, попросив кусок проволоки, вор согнул ее причудливым образом, всунул в замок несгораемого шкафа, открыл его и распахнул массивную дверцу. При этом, подлец, еще поклонился, как окончивший свое выступление артист.

— Какой фирмы был шкаф? — спросил мастер, облизывая пересохшие губы.

— “В.Меллера и К°”.

— Меллера? Озадачили вы меня, уважаемый!

— Отнесите ценные вещи и бумаги к Георгию Георгиевичу!

— У него своих хлопот полон рот.