11 Но как же проводил я время В присудской Сойволе своей? Ах, вкладывал я ногу в стремя, Среди оснеженных полей Катаясь на гнедом Спирютке, Порой, на паре быстрых лыж, Под девий хохоток и шутки, — Поди, поймай меня! шалишь! — Носился вихрем вдоль околиц; А то скользил на лед реки; Проезжей тройки колоколец Звучал вдали. На огоньки Шел утомленный богомолец, И вечеряли старики. Ходил на фабрику, в контору, И друг мой, старый кочегар, Любил мне говорить про пору, Когда еще он не был стар. Среди замусленных рабочих Имел я множество друзей, Цигарку покрутить охочих, Хозяйских подразнить гусей, Со мною взросло покалякать О недостатках и нужде, Бесслезно кой-о-чем поплакать И посмеяться кое-где… 12 Наш дом громадный, двухэтажный, — О грусть, глаза мне окропи! — Был разбревенчатым, с Колпи На Суду переплавлен. Важный И комфортабельный был дом… О нем, окрест его, легенды Передавались, но потом, Во времена его аренды Одной помещицей, часть их Перезабылась, часть другую Теперь, когда страх в сердце стих, Я вам, пожалуй, отолкую: В том доме жили семь сестер. Они детей своих внебрачных Бросали на дворе в костер, А кости в боровах чердачных Муравили. По смерти их Помещик с молодой женою Там зажил. Призраков ночных Вопль не давал чете покою: Рыдали сонмы детских душ, Супругов вопли те терзали, — Зарезался в безумьи муж В белоколонном верхнем зале; Жена повесилась. Сосед Помещика, один крестьянин, Рассказывал жене Татьяне: «По вечерам, лишь лунный свет, Любви и нечисти рассадник, Дом озаряет, — на крыльцо Брильянтовый въезжает всадник, Лунеет мертвое лицо…» 13 И в этом-то трагичном доме, Где пустовал второй этаж, Я, призраков невольный страж, Один жил наверху, где, кроме Товарищей, что иногда Со мной в деревню наезжали, Бездушье полное. Визжали Во мне все нервы, и, стыда Не испытав пред чувством страха, Я взрослых умолял: внизу Меня оставить, но грозу Встречая, шел наверх, где плаха Ночного ужаса ждала Ребенка: тени из угла Шарахались, и рукомойник, Заброшенный на чердаке, Педалил, каплил: то покойник, Смывая пятна на руке Кровавые, стонал… В подушку Я зарывался с головой, Боясь со столика взять кружку С животворящею водой. О, если б не тоска по маме И не ночей проклятых жуть, Я мог бы, согласитесь сами, С восторгом детство вспомянуть! Но этот ужас беспрестанный, Кошмар, наряженный в виссон… Я видел в детстве сон престранный… Не правда ли, престранный сон? 14 Так я лежу в своей кроватке, Дрожа от ног до головы. Прекрасны днями наши святки, А по ночам — одно «увы». Людской натуры странно свойство: Я все ночное беспокойство При первых солнечных лучах Позабываю. Весь мой страх Ночной мне кажется нелепым, И я, бездумно радый дню, Над дико страшным ночью склепом Посмеиваюсь и труню. Взяв верного вассала — Гришку, Мы превращаемся в «чертей» И отправляемся вприпрыжку Пугать и взрослых, и детей. Нам попадаются по группам Другие ряженые, нас Пугая в свой черед, как раз, И, знаете ли, в этом глупом Обычае — не мало крас! Луна. Мороз. И силы вражьи — В интерпретации людской Pогa чертей и рожи яжьи, Смешок и гутор воровской… Хвостом виляя, скачет княжич, — Детей заводских будоражич, — Трубя в охотничий рожок, И залепляет свой снежок В затылок Гришке-«дьяволенку», Преследующему девчонку, Кричащему, как истый бес, Враг и науки, и небес… 15 Без нежных женственных касаний Душа — как бессвятынный храм, О горничной, блондинке Сане, Мечтаю я по вечерам. Когда волнующей походкой Идет мне стлать постель она, Мне мнится: в комнату весна Врывается, и с грустью кроткой Я, на кушетке у окна Майн Ридовскую «Квартеронку» Читавший, закрываю том, С ней говоря о сем-о том, Смотря на спелую коронку Ее прически под чепцом «Белее снега». И лицом Играя робко, но кокетно, Она узор любви канвит, Смеется взрывчато-ракетно, Приняв задорно-скромный вид. Теперь, спустя лет двадцать, в сане Высоком, знав любовь княгинь, Я отвожу прислуге Сане, Среди былых моих богинь, Почетное, по праву, место, И здесь, в стране приморской эста, Благодаря, быть может, ей, Согревшей нежной лаской женской Дни отрочества, все больней Мечтаю о душе вселенской Великой родины своей! |
