21 Был месяц, скажем мы, центральный, Так называемый — июль. Я плавал по реке хрустальной И, бросив якорь, вынул руль. Когда развесельная стихла Вода, и настоялась тишь, И поплавок, качаясь рыхло, — Ты просишь: «И его остишь!» — В конце концов на месте замер, Увидел я в зеркальной раме Речной — двух небольших язей, Холоднокровных, как друзей, Спешивших от кого-то в страхе; Их плавники давали взмахи. За ними спешно головли Лобастомордые скользили, И в рыбьей напряженной силе Такая прыть была. Цели Сорожек, точно на буксире, И, помню, было их четыре. И вдруг усастый черный черт Чуть не уткнулся носом в борт, Свои усища растопырив, Усом задев мешок с овсом: Полуторасаженный сом. Гигант застыл в оцепененьи, И круглые его глаза, С моими встретясь на мгновенье, Поднялись вверх, и два уса Зашевелились в изумленьи, Казалось — над открытым ртом… Сом ждал, слегка руля хвостом. Я от волненья чуть не выпал Из лодки и, взмахнув веслом, Удары на него посыпал, Идя в азарте напролом. Но он хвостом по лодке хлопнул И окатил меня водой, И от удара чуть не лопнул Борт крепкий лодки молодой. Да: «молодой». Вы ждете «новой», Но так сказать я не хочу! Наш поединок с ним суровый Так и закончился вничью. 22 Как девушка передовая, Любила волны ячменя Моя Лилит и, не давая Ей поводов понять меня С моей любовью к ней, сторожко Душой я наблюдал за ней, И видел: с Витею немножко, Чем с прочими, она нежней… Они, годами однолетки, Лет на пять старшие меня, Держались вместе, и в беседке, Бальмонтом Надсона сменя, В те дни входившим только в моду «Под небом северным», природу Любя, в разгаре златодня Читали часто, или в лодке Катались вверх за пару верст, Где дядя строил дом, и прост Был тон их встреч, и нежно-кротки Ее глаза, каким до звезд, Казалось, дела было мало: Она улыбчиво внимала Одной земле во всех ее Печалях и блаженствах. Чье, Как не ее боготворенье Земли передалось и мне? И оттого стихотворенья Мои — не только о луне, Как о планете: зачастую Их тон и чувственный, и злой, И если я луну рисую, Луна насыщена землей… Изнемогу и обессилю, Стараясь правду раздобыть: Как знать, любил ли Витя Лилю? Но Лиля — Витю… может быть!.. 23 Росой оранжевого часа, Животворяща, как роса, Она, кем вправе хвастать раса, — Ее величье и краса, — Ко мне идет, меня олиля, Измиловав и умиля, Кузина, лильчатая Лиля, Единственная, как земля! Идет ко мне наверх, по просьбе Моей, и, подойдя к окну, Твердит: «Ах, если мне пришлось бы Здесь жить всегда! Люблю весну На Суде за избыток грусти, И лето за шампанский смех!.. Воображаю, как на устьи Красив зимы пушистый мех!» — Смотря в окно на синелесье, Задрапированная в тюль, Вздыхает: «Ах, Мендэс Катюль…» И обрывает вдруг: «Ну, здесь я… Ты что-то мне сказать хотел?…» И я, исполнен странной власти, Ей признаюсь в любви и страсти И брежу о слияньи тел… Она бледнеет, как-то блекнет, Улыбку болью изломав, Глаза прищуря, душу окнит И шепчет: «Милый, ты не прав: Ты так любить меня не можешь… Не смеешь… ты не должен… ты Напрасно грезишь и тревожишь Себя мечтами: те мечты, Увы, останутся мечтами, — Я не могу… я не должна Тебя любить… ну, как жена…» — И подойдя ко мне, устами Жар охлаждает мой она, Меня в чело целуя нежно, По-сестрински, и я навзрыд Рыдаю: рай навек закрыт, И жизнь отныне безнадежна… Недаром мыслью многогранной Я плохо верил в унисон, Недаром в детстве сон престранный Я видел, вещий этот сон… Настанут дни — они обманут И необманные мечты, Когда поблекнут и увянут Неувяданные цветы. О, знай, живой: те дни настанут, И всю тщету познаешь ты… Отрадой грезил ты, — не падай В уныньи духом, подожди: Неугасимою лампадой Надежда теплится в груди, Сияет снова даль отрадой, Любовь и Слава — впереди! Часть III 1 Для всех секрет полишинеля, Как мало школа нам дает… Напрасно, нос свой офланеля, Ходил в нее я пятый год: Не забеременела школа Моим талантом и умом, Но много боли и укола Принес мне этот «мертвый дом», Где умный выглядел ослом. Убого было в нем и голо, — Давно пора его на слом! |
