13 Роман наш длился две недели, И был поэмой наш роман. Дни соловьями нам пропели, Но вот сигнал разлуке дан: Другая женщина, с которой Я прижил девочку, в мольбе К ногам склонилась. О тебе, Своей грузинке грустновзорой, Я помнил свято, но она, Изменой так потрясена Моей была и так молила Ее с ребенком не бросать, Что я сбежал — и это было! — В лесную глушь, а там, опять Опомнясь, звал тебя, страдая, Но покорил, но превозмог Свою любовь к тебе: у ног Моих она, немолодая, В печали билась головой… Я прожил лето сам не свой, Запоем пил, забыл знакомых И чуть не одичал совсем, — В тяжелых пьяных полудремах Все повторял: «Зачем? Зачем?» Моя Гризельда! ты, белоза! Ты слышишь вопль и пальцев хруст? Тебе, былая небылоза, Колокола собора чувств. Часть II 1 Погода или Теккерей, Чей том читал я на диване, Но серый день еще серей Стал к вечеру, и в свежей ране Моей потери, несмотря На тлен отлетенного лета, Боль тихо теребит заря, Исполненная арбалета Свиданий нежных на заре С моею призрачной грузинкой, Растаявшей живой снежинкой Весенних яблонь. В сентябре Меня вы застаете с книгой, И на предложенное: «Двигай!» — Рассеяв прошлого туман, Охотно двигаю роман. Звонок. Шаги. Стук в дверь. «Войдите!» — И входит девушка. Вуаль Подняв, очей своих эмаль Вливает мне в глаза, и нити Зеленобронзовых волос Капризно тянутся из кос. Передает букет гвоздики Мне в руки, молча и бледна, Ее глаза смелы и дики: «Я Сонечка Амардина». — Я вспомнил Минск, концерт, эстраду, Аплодисментов плесткий гул, И, смутную познав отраду, Я нежно на нее взглянул. «Вы помните?» — «О да, я помню…» «И Вы хотите?» — «Да, xoчy…» И мы в любовь, как в гр золомню, Летим, подвластные лучу Необъяснимого влеченья И, может быть, предназначенья Повелевающей судьбы, Ее покорные рабы. И если это все не сразу, С двуразия наверняка: Перебивает фраза фразу, И в руку просится рука, И губ так жадно ищут губы, Глаза вливаются в глаза… …Ах, все поэты — Сологубы, Для девы с именем «Гроза»!.. — «Бежим, поэт мой, на утесы! Над бездной станем, отдадим Себя себе и под откосы, В момент слиянья, полетим…» — Не в этом ли четверостишьи Вся сущность Сонкиных речей, Ее громокипящей тиши, Ее целующих очей, Смотрящих в душу поцелуев, Что мотыльчат, мечту балуя… Она ко мне по вечерам Ходила чуть не ежедневно. Ее любовь была напевна И уподоблена коврам Текинским — по своим узорам… Я влекся к ароматным взорам, К благоухающим устам; И вся она, блондинка Сонка С душою взрослого ребенка — Сплошной живящий фимиам. Но вот настали дни каникул, И все курсистки по домам. Так я Гризельды не отмыкал, Как принял Сонку в грезный храм. 2 Селим Буян, поэт Симферо, Решил устроить торжество: Он пригласил на Рождество Меня, в поэзии эс-эра, А Игорь, в очередь свою, С улыбкой исхитро-бесовской Собрал искусников семью: Бурлюк, Игнатьев, Маяковский. Игнатьев должен был доклад Прочесть о новом направленье, А мы — стихи, и в заключенье Буян решил свой мармелад Дать на десерт: «лирионетты» И «баркароллы», как стихи Свои он называл: лихи Провинциальные поэты… Все вместе взятое звалось «Олимпиадой футуризма». Хотя Буян был безголос, Но в нем немало героизма: Напудренный и завитой, Сконфуженный и прыщеватый, Во фраке с лентой голубой Вокруг жилета, точно ватой Подбитый весь, «изящный» шаг Выделывал по тренировке И выходил медвежьи-ловкий, За свой муаровый кушак Держась кокетно левой ручкой, А в правой он имел платок, Обмакивая им роток, Весь истомлен поэзной взбучкой… Такие типы, как Буян, Который голос свой осипил, Идеей славы обуян, Типичный тип, и я отипил Его, как типовой баян. Все знают, как Давид Давидыч Читает: выкриком, в лорнет Смотря на публику, и нет Смешного в гамме этих выдач Голосовых; в энтузиазм Бурлюк приводит зал. И злобно, Чеканно и громоподобно, Весь мощь, спокойно и без спазм Нервических, по залу хлещет Бас Маяковского. Как я Стихи читаю, знает точно Аудитория моя: Кристально, солнечно, проточно. 3 Стремясь на юг, заехал на день За Маяковским я в Москву, Мечтая с ним о винограде Над Черным морем. Я зову Его поехать на ночь к «Зону»; Нас провожает «Мезонин Поэзии», и по газону Его садов, пружа резин Круги, несется лимузин. За ним спешат на дутых шинах С огнем оглобель лихачи: То едут, грезя о кувшинах С бордоским, наши смехачи: Сам Велимир зелено-тощий, — Жизнь мощная, живые мощи, — И тот, кто за нос зло водим. Чужими музами, галантный, Сам как «флакон экстравагантный», Наш Габриэлевич Вадим… Затем Якулов и Лентулов, Виновники в искусстве гулов, Талантливая молодежь, Милей которой не найдешь… |
