Это дало французам огромный перевес сил над наемными войсками старых держав, а потому им удалось достигнуть успеха при Гондшоттене (8 сентября 1793 г.) с 50 000 против 15 000 и при Ватиньи с 45 000 против 18 000. Действительное превосходство они, однако, еще не получили, так как террористическое правительство было не способно дать твердое устройство этой огромной массе людей. Из 9 000 офицеров старой армии две трети, около 6 000 человек, ушли с военной службы; из старых генералов оставалось только три: Кюстин, Богарне и Бирон, которые все были гильотинированы. Таким образом, надо было снизу сформировать новый офицерский корпус. Особенно препятствовало то обстоятельство, что Конвент еще в течение продолжительного времени относился подозрительно к бывшей королевской армии и потому не хотел отказаться от самостоятельных батальонов добровольцев. Когда генерал Кюстин, завоеватель Майнца, приказом по армии пригрозил расстреливать беглецов, бунтовщиков и подстрекателей, военный министр Бушотт выразил ему порицание, так как свободный человек должен добиваться повиновения своим приказом со стороны своих братьев не страхом, а приобретая их доверие. На это Кюстин отвечал, что он слишком хороший республиканец, чтобы смотреть на дурака, будь он даже министром, как на Господа Бога. После этого Кюстина гильотинировали. Депутат Конвента Карно, бывший капитан, будучи назначен Комитетом общественного спасения на должность военного министра, провел слияние добровольческих батальонов со старыми линейными полками, воссоздал пригодный офицерский корпус и, до известной степени, положил предел беспорядкам, расточительности и хищениям. Совершенно непригодные элементы сами собою устранились, и, так сказать, сама война на третий год (1794 г.) выработала для французов новое военное устройство. В переходный период мы встречаем бок о бок совершенно противоположные качества и явления. Генерал Эли доносит как-то, что новые батальоны пошли в бой с кличами "да здравствует республика", "да здравствует гора", "пойдет!" (са ira)9, но при свисте первых пуль прежний клич сменился возгласами "мы пропали", а когда неприятель перешел в наступление - "спасайся, кто может!". Карно, приняв должность министра, оказался вынужденным уволить 23 000 офицеров, так как большинство оставшихся под знаменами хотели быть не рядовыми, а офицерами. Наоборот, в более скромных операциях, там, где как раз во главе стояли пригодные люди, революционные войска хорошо дрались уже в 1793 г., как например, при осаде Тулона, где при отличном командующем осадным корпусом, генерале Дюгомье, состоял в качестве комиссара Конвента циничный, но храбрый Баррас, а начальником артиллерии - лейтенант Бонапарте10.
Совершенно однородные картины можно было наблюдать и в Вандее, и притом - с той и с другой стороны, как в лагере восставших крестьян, так и в лагере республиканской национальной гвардии. По превосходной книге генерала фон Богуславского об этой войне (Берлин, 1894 г.) можно всесторонне и вполне достоверно ознакомиться с тем, что эти народные ополчения дали и чего они дать не могли.
Чем дольше длилась война, тем больше изживались слабые стороны, и снова стали выкристаллизовываться более прочные военные формы, в которых, однако, дух революции продолжал жить. Саксонский лейтенант, впоследствии генерал Тильман, писал еще с театра революционной войны на родину (1796 г.): "Мы приближаемся к моменту, когда великий народ, с которым мы ведем войну, будет нам предписывать законы и заставит заключить мир; нельзя не восторгаться этим народом; вчера я взял в плен гусарского офицера, поведение которого было так благородно, что можно прийти в отчаяние, не встречая таковых у нас11. В докладной записке 1808 г. он же свидетельствует, что "немецкий солдат религиознее, чем французский, но французский нравственнее, поскольку принцип чести оказывает на него неизмеримо большее влияние, чем на немецкого".
Демократизация армии, введенная новым военным устройством, принесла с собою особое преимущество, понизив претензии офицерства.
Можно было существенным образом сократить обозы, ибо теперь офицерам дозволялось возить за собой лишь крайне необходимые предметы. Пожалуй, предание и преувеличивает рассказы о тех предметах комфорта, какие офицеры старой армии, вплоть до лейтенантов, таскали за собою в поход, все же вполне естественно, что при сближении офицеров с рядовыми первые оказались вынужденными не слишком выделяться перед последними своей роскошью. В Пруссии каждый лейтенант имел одну верховую и одну вьючную лошадь12, капитаны имели от трех до пяти вьючных лошадей, и целые вереницы фур и телег обычно тянулись за войсками сверх уставных норм. Французские офицеры, говорили в Пруссии, конечно, не нуждаются в таком снаряжении, так как ведь они по социальному положению не более как унтер-офицеры; прусские же офицеры - дворяне, и если бы их приравняли к рядовым, они бы чувствовали себя оскорбленными, униженными и низведенными ниже своего общественного положения13.
Не одни офицеры, но и рядовые должны были подвергаться на службе Отечеству лишениям, которых не захотели бы переносить наемные солдаты старого времени. Палатки были отменены, и солдаты стали бивакировать под открытым небом, в то время как за каждым прусским пехотным полком следовало не менее 60 вьючных лошадей, нагруженных палатками14.
Новая военная организация породила и новую тактику.
Войска XVIII столетия состояли почти повсеместно, лишь с немногими отклонениями, из профессиональных солдат: из офицерства, жившего в рыцарских представлениях чести и верности, и из рядовых, которые рассматривались как более или менее индифферентные. Дисциплина сковывала их в сплоченные тактические единицы, и чем эти построения бывали сплоченнее, тем выше их ценили. Совершеннейший тип представляла выступавшая в три шеренги, стрелявшая залпами линия. Новейшие республиканские войска уже не представляют наемников на службе монарха, они преисполнены собственными идеями, новым мировоззрением, новыми понятиями о свободе и равенстве, о защите отечества. Эти идеи нисколько не утратили своей силы, когда первоначальный принцип добровольности был заменен законом установленной воинской повинности; в результате получился солдатский материал, который, коренным образом отличаясь от прежних наемников, открывал возможность для привития ему выдающихся воинских качеств. При этом не следует упускать из виду, что во французских национальных полках и до революции уже жило известное национальное чувство, правда, в военном отношении еще не действенное, а во время революции даже способствовавшее разрушению дисциплины, а с нею вместе и разложению старой армии; но оно претворилось в новый дух и облегчило переход. То же произошло с новой тактикой15.
Естественно, что сначала республиканские армии попытались действовать в старых, традиционных формах. Но удовлетворить их требованиям они не могли. Для наступления линиями и пальбы залпами им недоставало дисциплины и муштры. Не имея возможности сохранять порядок и маневрировать при построении солдат в тонких линиях, их сомкнули в глубокие колонны, и придали этим колоннам огневую силу, рассыпав впереди и по бокам отборных солдат, или целые части в качестве стрелков (SchLtzen), или застрельщиков (Tirailleirs).
Этот прием ведения боя не представлял что-нибудь совершенно новое. Не только кроаты и пандуры в эпоху фридриховых войн с большим успехом применяли стрелковый бой, но и пруссаки с той же целью сформировали вольные батальоны. Французы, со своей стороны, уже во время войны за Австрийское наследство придали своим линейным пехотным полкам отдельные роты легкой пехоты. Но все эти формирования были предназначены не столько для поддержки линейной пехоты в бою, сколько для выполнения второстепенных военных заданий - разведки, патрулирования, фуражировки, для чего линейная пехота была мало приспособлена. Опыт войны за независимость Соединенных Штатов, где народное ополчение справилось с регулярными наемными войсками, состоявшими на английском жаловании, несколько продвинул это дело вперед. Сформированы были особые батальоны легкой пехоты - фузильеры (наряду с мушкетерами), и каждой роте придали известное число стрелков, вооруженных нарезными ружьями. Нарезное ружье, винтовка, изобретенная еще в XV столетии, обладает преимуществом мягкости выстрела; гладкоствольное же - быстроты заряжения; разница между ними приблизительно аналогичная той, какая существовала между луком и арбалетом. Однако многие теоретики отдавали предпочтение преимуществу быстрого заряжания; ибо, говорили они, в пылу сражения не приходится целиться с большой точностью, а в массе несколько выпущенных из ружей лишь примерно нацеленных выстрелов имеют большую действенность, чем одиночные выстрелы из винтовок, хотя бы и с порядочным прицелом.
