Сражение при Лаупене свидетельствует о таком стратегическом и тактическом превосходстве и руководстве бернцев, что напрашивается вопрос, кто же был полководцем. Занятие угрожающей оборонительной позиции и переход от обороны к нападению снова напоминает Марафон, и характерно, что о бернском полководце существует такое же предание, как и о Мильтиаде. Правда, источник того времени "Conflictus" совсем не упоминает о полководце, но в этом рассказе вообще отсутствует понимание военного дела. Наоборот, повествование Юстингера, в котором, правда, подлинную историю трудно отделить от вымысла, сообщает, что во главе бернцев стоял рыцарь Рудольф фон Эрлах. Этот очень богатый и знатный человек был одновременно вассалом союзного противника, графа фон Нидау, и гражданином г. Берна. Когда нависла туча войны, он покинул своего сеньора и отдался в распоряжение бернцев. Уже его отец командовал однажды бернцами при стычке у Дорнбюля (1298 г.), а он сам "хорошо проявил себя в 6 сражениях"; в нем бернцы нашли настоящего военачальника, который "их умудрял и обучал, как начать и как кончить дело". "У кого больше военных знаний, тот сильней". Эрлах, однако, сперва отказался принять командование, так как граждане слишком надменны и строгий начальник будет от их мести терпеть убытки и позор. Наконец, после долгого упрашивания сошлись на том, что вся община поклялась быть послушной во всех вопросах, и что если командир ударит кого-либо за непослушание, хотя бы он нанес при этом рану или причинил смерть, то ни город, ни друзья побитого не привлекут его к ответственности и не будут мстить.
И вот Эрлах принял командование, которое обычно находилось в руках старосты (бургомистра). Эту должность занимал тогда Иоганн фон Бубенберг, также рыцарь и притом знатного рода; его сын командовал гарнизоном Лаупена. Как ни странно, что другой рассказ того же времени ничего не упоминает о командовании Эрлаха, все же это предание вряд ли является простым мифом. Берн все поставил на карту в этой войне; поэтому, естественно, на должность командующего искали наиболее опытного воина. И позже, в выражении при Муртене, хотя и по другим мотивам, командование возложили на одного рыцаря, и все же в хрониках этот факт почти совсем затушеван. Поэтому я думаю, что преданию о командовании рыцаря Рудольфа фон Эрлаха при Лаупене, несмотря на позднейшее происхождение и легендарность, все же не может быть отказано в достоверности. В этом сражении чувствуется настоящий полководец. Если бы одновременно он был и бургомистром, то эта личность была бы отмечена в истории Берна еще и иным образом. Значительно понятнее, что автор "Conflictus", смотревший на все с точки зрения религии и не интересовавшийся и не понимавший военных событий, просто забыл упомянуть полководца. Поэтому я без боязни называю гениального воина, которого военная история видит скачущим по полю Лаупенского сражения, Рудольфом фон Эрлах. Тот факт, что победителем был он, остался в памяти следующих поколений, хотя современный хроникер и не назвал его.
Важнейшим моментом его деятельности является торжественная клятва в послушании, которую по его настоянию ему принесли граждане и в которую эта сильная личность сумела влить содержание.
Когда в следующем году он однажды устроил засаду против фрейбургцев и 8 кнехтов, погнавшихся вопреки его приказу за лошадьми, чтобы захватить их себе в добычу, были окружены фрейбургцами, он запретил выручать их и не воспрепятствовал врагу заколоть их, "так как они - злодеи, нарушившие присягу, которым добыча важнее, чем честь Берна"19. Он крепко держал подчиненных в руках и при Лаупене не допустил главную баталию, победившую фрейбуржцев, заниматься грабежом, а повел ее в тыл рыцарям. Без такого руководства сражение было бы проиграно, так как рыцари, одолев вальдштедцев, безусловно разбили бы и бернцев, которые, будучи дезорганизованными, не смогли бы устоять против них.
Сознаюсь, что изложенное выше описание Лаупенского сражения в значительной мере основывается только на предположении и не может быть доказано источниками, а в некоторых пунктах просто находится в противоречии с ними. Если я, тем не менее, осмеливаюсь считать эту картину вполне вероятной, то это основывается на том, что в рассказе "Conflictus" имеются некоторые противоречия и неясности, которые мне представляются разрешимыми только вышеизложенным образом.
"Conflictus" говорит: "Бернцы, видя многочисленное и сильное неприятельское войско, объединились и, образовав как бы небольший клин, стояли у маленького холма". Эти слова, казалось бы, определенно означают, что бернцы образовали только одну большую баталию, а не 3, как я предположил. Однако, уже то, что жители лесных кантонов (вальдштедцы), как явствует из дальнейшего рассказа, образовали особую баталию, не согласуется с этим, разве только слово "Bernenses" как бы хотят сузить и под ним понимать только воинов из города.
Далее "Conflictus" говорит, что, как только противник повел атаку, 2 000 бернцев в страхе обратились в бегство, некоторые беглецы были невооруженными, но среди них были и воины. Но 3 000 бернцев, не видевшие этого бегства, устояли, перешли в контратаку и победили фрейбургцев.
Из этого рассказа приходится заключить, что помимо вальдштедцев бернцы вместе с другими волонтерами образовали 2 баталии в 3 000 и 2 000 человек. В самом деле, если это не так, как могло случиться, что 3 000 не видали бегства 2 000?
В более поздней передаче Юстингера этот вопрос как будто разрешен. Здесь говорится.
"Und also (so) man glich zutretten wil, do hat jederman zwen steine oder drye zu im genomen, hies hauptman von in die vigende werfen und damitte hinder sich tretten an den reine umb daz si dergshalb stunden; do wonden die hindren, die vordren w^ten fliechen und floch gar ein gros volk vom huffen; do si aber befunden, daz man bestund und da vor nieman ze fliechenne mut hat, do kerten si zestunt wieder zu dem strit und taten alz biderb from hte und vachten und stritten als helde usgenomen etlich die in den forst fluchen und nicht widerkerten, dieselben ouch iemerme forster hiessen. Man wolt si ouch darnach an lip und an gut gestraft haben, denne daz es gelassen ward, darumb daz man die vigende, nit er^wte; doch so wurden si darnach niemer me wert und musten menglichem versmecht sin und unwert. Und als nu die hindrosten lichen, daz mocht der houptman noch die fromen davor nit gesechen die mitlen die es aber sachen die sprachen zem houptman: O herre da hinder fliechend gar vil hten von uns. Do antwurt der houptman: es ist gut daz die b^en hi den biderben nit sin; die sp^wer sind gestoben von den kernen".
Этот рассказ, очевидно, означает, что задние шеренги главной баталии неправильно поняли обратное движение метавших камни передних шеренг и обратились в бегство. Но как в таком случае возможно, что бегство не заметили ни полководец, ни передние шеренги? Ведь не началось же бегство как раз в тот момент, когда передние шеренги снова выстроили фронт. Одно из двух или задние побежали вследствие обратного движения передних, и тогда передние видели это; или же передние не видали бегства задних, - тогда и они не совершали обратного движения, а удерживали фронт. Если же откинуть мотив непонятного отхода как найденное задним числом оправдание бегства, то спрашивается, почему именно самые последние шеренги, находившиеся в наименьшей опасности, так испугались приближения противника?
В рассказе Юстингера заключается явное противоречие, легко, однако, объяснимое взаимным противодействием двух различных источников. Из "Conflictus" он почерпнул, что одержавшая в дальнейшем победу баталия не заметила бегства других, а из устной традиции - оправдание, что эти другие приняли, обратное движение камнеметальщиков за бегство.
Но рассказ станет понятным лишь в том случае, если предположить, что здесь речь идет о двух различных баталиях, из которых одна, обратившаяся в бегство, стояла за другой настолько в стороне, что не была видна ею.
