— Что, дома никого? — спрашивает Анна.

Она сама удивляется, как ровно и спокойно звучит ее голос.

— Похоже, никого.

— Странно.

Анна лезет в сумочку за ключом. Еще одна загадка, она посерьезней, чем неожиданное появление Стратерна у дверей ее дома.

— Мою мать никогда не оставляют одну.

Она отпирает дверь, и они заходят в дом. Быстрыми движениями скинув галоши, Анна зовет миссис Уиллс.

Ответа нет. Анна идет на кухню и зовет снова. В доме стоит полная тишина.

— В церковь мы ходим по очереди, — говорит Анна, возвращаясь к ждущему в передней Стратерну, — Я оставила записку; они должны знать, что я скоро вернусь.

— Люси! — слышится тоненький, жалобный голос сверху. — Люси, это ты?

— Это мать, — говорит Анна и идет к лестнице.

— Она нездорова?

Анна колеблется. Нет, уж лучше сказать правду.

— Она душевнобольная.

Она идет к лестнице, но потом останавливается и поворачивается к нему.

— Не хотите пойти со мной? Возможно, понадобится ваша помощь.

Шарлотта еще в ночной рубашке сидит на краю кровати, с трудом расчесывая длинные седые волосы. Анна становится перед ней на колени и осторожно помогает их распутать. Шарлотта всего на несколько лет старше миссис Уиллс, но сильно сдала с тех пор, как шесть лет назад заболела. Она совсем уже старуха: руки покрыты коричневыми пятнами, колени узловаты, и кости очень хрупки. Только чистые голубые глаза еще немного напоминают о той юной красавице, какой она была когда-то.

— Мама, а где все остальные?

— Волосы должна убирать мне Люси.

Она смущенно смотрит на Анну.

— А вы кто такая?

— Я твоя дочь Анна.

— Не помню никакой дочери. У меня есть только сын.

Она поворачивается к Стратерну и улыбается, как старому знакомому.

— Двое сыновей.

Она так и сияет от гордости.

Анна смотрит на Стратерна. «Вот видите», — говорят ее глаза. Он сочувственно кивает. Она оглядывается вокруг: ни тарелок, ни подноса нигде нет.

— Ты уже завтракала?

— Мотыльки и бабочки, — отвечает Шарлотта и машет рукой, словно хочет кого-то прогнать, — Мотыльки и бабочки.

— Странно: все куда-то неожиданно ушли и даже завтрак ей не принесли, — говорит Анна. — Это на миссис Уиллс совсем не похоже.

Она берет руки матери в свои, потом наклоняется и видит ее босые ноги.

— Ты совсем замерзла, мама. Ляг и накройся одеялом.

Она смотрит на Стратерна и кивает на металлический ящик, стоящий рядом с камином.

— Помогите, пожалуйста.

Он подкидывает угля на решетку, где пламя почти погасло, а она продолжает уговаривать Шарлотту лечь в постель.

— Вот так, лежи и жди меня здесь. А я схожу приготовлю тебе утреннее лекарство.

Она жестом приглашает Стратерна следовать за ней, выходит из комнаты и поднимается по ступенькам выше.

Слава богу, облегченно вздыхает она, кажется, ему совсем не противно в ее спальне под крышей, которая мало похожа на спальню молодой женщины: пучки сухих трав, столы и полки, заставленные бутылочками и баночками, перегонными кубами, стопками книг — стоит себе и спокойно, даже с любопытством оглядывается. Постель так и осталась незастланной, а он словно и не замечает. Анна идет к рабочему столу, берет небольшую мраморную ступку, отщипывает от травяных пучков по щепотке и перед тем, как насыпать, перетирает между пальцами.

— Как вы нашли, где я живу?

— Спросил в аптеке. Женщина-врач с Портсмут-стрит — личность, похоже, хорошо здесь известная. Теперь понятно почему. Вы сами делаете свои лекарства?

— Не все, только некоторые.

Он подходит к книжным полкам, смотрит книги: «Английский врач» Николая Калпепера, «Theatrum botanicum» — «Каталог растений» Джона Паркинсона, «Анатомия меланхолии» Роберта Буртона, «Секреты медицины и хирургии» Елизаветы, графини Кентской, «Практические советы молодым хирургам» Уильяма Клауса, «Рассуждения об искусстве хирургии» Питера Лоу, «Du Motu Cordis» — «Исследования о движении сердца» Гарвея.

— Я вижу, вы не только лечите, но и книги читаете.

— Почему нет. Они очень помогают, особенно если авторы на первое место ставят не теорию, а собственные наблюдения. Книги о хирургии, например, очень неплохо написаны.

Сказав это, она тут же пожалела, вспомнив о том, как они познакомились. «И он вспомнил», — подумала она, поймав его взгляд. Но нет, смотреть в эти глаза — штука опасная. Она быстро отвела взгляд в сторону.

— Вы умеете этим пользоваться? — спрашивает она, протягивая ему ступку и пестик.

— Мне кажется, справлюсь.

Он ставит ступку на стол и принимается толочь, превращая травы в порошок.

— Что это вы такое готовите?

— Электуарий. Толченые травы смешаю с медом — иначе она не станет принимать. Одуванчик для укрепления костей. Цветы розмарина и можжевельник для ясности ума, сладкий укроп для аппетита.

Она нетерпеливым и в то же время усталым жестом отбрасывает упавшие на лицо волосы.

— Иногда она отказывается есть.

— И это ей помогает?

— Честно? Сама не знаю. Но думаю, это все же лучше, чем ничего. Надеюсь, что помогает. Я пробую разные сочетания трав, но до сих пор радикального улучшения не было, состояние ее рассудка остается таким же. Но все же это лучше, чем ничего не делать.

Закончив толочь, он протягивает ей ступку с пестиком.

— Вы знаете, я все эти дни думал о том, что вы мне рассказали.

— Ох! — Она смущенно отворачивается — Я бы хотела, чтобы вы об этом забыли.

— Да вот не получается.

Он говорит это так серьезно, что она снова смотрит ему в глаза.

— Вы сказали, что вам тогда было велено избавлять людей от страданий.

— Да.

Серые глаза его смотрят мягко, но в них чувствуется легкое беспокойство.

— А как насчет собственного страдания?

— Не знаю, о чем вы.

— Ведь вы нездоровы, разве не так?

Ой, как плохо, что он видел ее тогда на балу, а теперь вот еще больная мать.

— Нет.

— Тогда зачем вам вот это?

Он достает из кармана склянку, которая была у нее с собой в тот вечер, и протягивает ее на раскрытой ладони.

— Ведь это лауданум, если я не ошибаюсь.

Делать нечего, придется объяснять.

— У меня бывают сильные головные боли. Иногда это называют мигренью.

Он кладет пузырек на стол.

— И как, помогает?

— Да. Лучше, чем другие средства.

— В Париже я знавал студентов, которые принимали опиум как лекарство от разных болезней. Одни от чахотки, другие еще от чего-то, уж и не помню теперь от чего. Кто принимал в виде лауданума, а кто курил, как это делают на Востоке. Кстати, во Франции теперь это входит в моду. Все они поначалу не сомневались, что это совершенно безвредно, но прошло время, и, уверяю вас, вы бы не узнали этих людей, самих по себе умных и добрых: они утратили всякий интерес ко всему, кроме этого лекарства. Все иные занятия, даже удовольствия мало-помалу заменил им опиум. Все они превратились в совершенные развалины, без будущего, без надежды. И вот теперь я с болью вижу, что то же самое происходит и с вами.

— Вы серьезно верите, что это опасно?

— Думаю, так должно происходить со всяким, как бы ни был он осторожен. Скажите, что с вами случилось на балу?

— Лауданум подействовал сильнее обычного. Странно, я приняла совсем чуть-чуть, не должно было.

— Может быть, вы не заметили и приняли больше, чем надо?

Она пытается вспомнить; нет, она вполне уверена в том, что взяла в рот стеклянную палочку только раз. А потом появилась мадам Северен. Постойте, постойте…

— Мне очень нужно кое-что рассказать вам, — говорит Анна.

— Что именно?

— В том-то и дело, что не могу вспомнить. Да не смотрите на меня такими глазами. Я еще не сошла с ума. Вертится на языке…

Слышно, как открывается и захлопывается внизу дверь, потом доносится стук шагов по доскам пола в прихожей. Это миссис Уиллс. Анна торопливо идет к двери и спускается вниз. Почему экономка оставила ее мать одну?