Согласитесь, что словосочетание, вынесенное в заголовок этой новеллетты, обладает отчетливым привкусом тех далеких лет XIX — позапрошлого — века, когда заканчивали литературную деятельность Достоевский и Слепцов, а Помяловский и Решетников не так давно покинули юдоль земную.

Да, действительно, вряд ли на свете можно отыскать ладей; более, противоположных друг другу, чем фактический руководитель Петербургского Совета в октябре 1905 года, только начинавший свой р-р-ре-волюционный путь, и уже отставной обер-прокурор Святейшего синода, жизненные терзания завершающий. Безусловно, они имели представление о результатах деятельности друг друга и учреждений, которые возглавляли. Один — более подробное, наблюдая в щель шторы за событиями, разворачивающимися на Литейном проспекте, и читая неопрятно напечатанные газеты, второй — менее глубокое, оглядываясь при случае назад, питаясь слухами и нерегулярно просматривая столичное «Новое время» и оппозиционные издания, а также иногда листая вдруг попадавшиеся под руку старые журналы. Полагаю, что «Московский сборник» — бестселлер той эпохи — он все-таки изучил, имел сведения о стройной системе преподавания в церковно-приходских школах и, несомненно, отдавал себе отчет, какое морально-нравственное влияние обер-прокурор оказывал на императоров Александра III и Николая II.

Лев Троцкий не получил систематического образования. Человек способный и умный, он не удосужился прослушать хотя бы какой-нибудь куре лекций в университетах на Западе или в Отечестве, чем отличался от многих коллег, тоже не имевших диплома, но которые год, а то и два подышали воздухом студенческих аудиторий…

Тем удивительней, что эта «деревенщина», этот недоучка и самоучка, этот атеист и журналист средней руки, не лишенный, правда, проницательности и понимания политической ситуации, наделенный огромным организаторским даром, бесценным в условиях дезорганизованной России, умеющий привлекать преданных сторонников, второй человек в Октябрьском перевороте, пытающийся узаконить кровавое и репрессивное насилие, превратив его в инструмент поддержания утопического социального порядка, не имеющего ничего общего с гуманистической европейской и североамериканской традицией, ухитрился охарактеризовать личность, труды и дни обер-прокурора, монархиста и верующего, как ни один из его подельников-большевиков, получающих быстрые дивиденды за пустопорожние обещания.

Высланный в Алма-Ату, а оттуда перевезенный в родную Одессу с целью депортации на пароходе «Калинин» в Турцию, он увозил с собой груз впечатлений, которые должны были стать сразу же по прибытии на место — в тяжелый период константинопольского антракта — материалом для опыта автобиографии «Моя жизнь». Пароход, названный по имени Всесоюзного старосты, стоял без движения, вросший в лед, и тут судьба в тысячный раз показала одну из самых сильных своих черт — иронию. Бывшего предреввоенсовета вместе со всем багажом, в том числе, возможно, и с приведенной ниже цитатой, поместили на пароход «Ильич». Вместе с Ильичем Лев Давидович, расстелив на полу газеты наверняка с собственными статьями, провели между тем отнюдь не бессонную ночь в штабе бессмысленного и не всеми приветствуемого восстания. И вот теперь он на палубе парохода, носящего имя человека, превосходство которого признавал, не теряя привычного высокомерия.

«Ильичу» глыбы замерзшей воды не помеха. Предшествуемый ледоколом, он сразу взял курс к проливам, которые так памятны народу России.

Есть очень редкая фотография. Высокого роста, обряженный в солдатскую шинель, вытянувшись в струнку, второй человек в революции отдает честь стране, где он стал участником стольких невероятных событий.

Что ж, в убежденности ему на откажешь…

Есть еще одно свойство, и в нем ему тоже нельзя отказать. Он не желал повторять расхожие пошлости, удовлетворяющие общественные страсти взбаламученных масс. Ярче и поразительней всего это проявилось по отношению к Константину Петровичу Победоносцеву. На обер-прокуроре либералы и большевики живого места не оставили.

А вот что писал под белым солнцем Принкипо человек, коего сегодня у нас ненавидят не меньше, чем обер-прокурора ненавидели вчера: «Восьмидесятые годы стояли под знаком обер-прокурора Святейшего синода Победоносцева, классика самодержавной власти и всеобщей неподвижности. Либералы считали его чистым типом бюрократа, не знающего жизни. Но это было не так. Победоносцев оценивал противоречия, кроющиеся в недрах народной жизни, куда трезвее и серьезнее, чем либералы. Он понимал, что если ослабить гайки, то напором снизу сорвет социальную крышу целиком и тогда развеется прахом все то, что не только Победоносцев, но и либералы считали устоями культуры и морали. Победоносцев по-своему видел глубже либералов. Не его вина, если исторический процесс оказался могущественнее той византийской системы, которую с такой энергией защищал вдохновитель Александра III и Николая II.

В глухие восьмидесятые годы, когда либералам казалось, что все замерло, Победоносцев чувствовал под ногами мертвую зыбь и глухие подземные толчки. Он не был спокоен в самые спокойные годы царствования Александра III…»

Здесь что ни слово, то перл, здесь все надо подчеркнуть и набрать вразрядку, особенно если учесть, кому принадлежат эти мысли — соратнику и сопернику Ленина, бывшему народному комиссару по иностранным делам, бывшему народному комиссару по военным и морским делам, бывшему предреввоенсовета, усмирителю Кронштадта, создателю трудовых армий, долголетнему члену политбюро, главе коммунистической оппозиции Сталину и его же, Сталина, жертве.

Поразителен фрагмент из письма Победоносцева, который цитирует Троцкий в подтверждение своеобразного панегирика.

«Тяжело было и есть, горько сказать — и еще будет, — так писал обер-прокурор своим доверенным людям. — У меня тягота не спадает с души, потому что я вижу и чувствую ежечасно, каков дух времени и каковы люди стали… Сравнивая настоящее с давно прошедшим, чувствуем, что живем в каком-то ином мире, где все идет вспять к первобытному хаосу, — и мы, посреди всего этого брожения, чувствуем себя бессильными».

Разрядка в данном случае принадлежит Троцкому. Стоит обратить внимание на то, чтоон взял в разрядку, что ему показалось важным.

Далее Троцкий продолжает: «Победоносцеву довелось дожить до 1905 года, когда столь страшившие его подземные силы вырвались наружу и первые глубокие трещины прошли через фундамент и капитальные стены старого здания».

В конце следующего абзаца Троцкий вновь упоминает фамилию обер-прокурора, что свидетельствует об устойчивом и неповерхностном ощущении личности Константина Петровича. «Назначение Витте министром финансов открыло эру промышленного протекционизма. Бурное развитие капитализма порождало тот самый «дух времени», который томил Победоносцева грозными предчувствиями».

Ничего подобного и даже отдаленно похожего в адрес обер-прокурора не отпускали главари так называемого левого лагеря. Сплошная обычно брань — пошлая и вульгарная.

Не менее поразительна и выразительна одномоментность возвращения обер-прокурора и предреввоенсовета в современную историко-интеллектуальную жизнь. Они — эти противоположные люди — пришли к нам из распечатанной движением времени глубины едва ли не вместе, как говорится, рука об руку: в самом начале перестройки — старинного, еще дореволюционного политического процесса, обозначаемого термином, столь в России полюбившимся и прежней самодержавной, и имперско-коммунистической, и нынешней, демократической власти.

Несмотря на вялость и растерянность издателей нынешней поры — не всех, правда, — сами по себе старые странички, принадлежащие перу обер-прокурора, прокладывали упорно дорогу, закрепляясь в умах людей, до того не знавших о Константине Петровиче почти ничего, кроме не до конца прочитанной или плохо усвоенной строфы Александра Блока из поэмы «Возмездие».