Мнение Федора Михайловича Достоевского о Победоносцеве как о человеке «великого ума» в предисловии буквально тонет среди высказываний, востребованных, очевидно, нашим несчастным и невежественным временем. Мелькают фамилии Валуева, Витте, Жиркевича, Розанова, Кони, Василия Ивановича Немировича-Данченко… Мозаика из знакомых имен призвана подкрепить неосновательные и случайные выводы автора.

Вот еще два коротеньких и совершенно безответственных заявления, относящиеся, между прочим, ко времени, когда коммунизм в России приказал долго жить. Они извлечены из статьи специалиста по Победоносцеву.

«Взлет Победоносцева вслед за падением либеральных бюрократов был весьма симптоматичный», — считает автор, полагая, что либеральными бюрократами являются граф Михаил Тариелович Лорис-Меликов, Александр Агеевич Абаза и подобные им чиновники александровского царствования. Возможно, автор имел в виду графа Петра Александровича Валуева, Николая Алексеевича Милютина и великого князя Константина Николаевича, а также ряд менее значительных деятелей реформаторского крыла, которые служили всего лишь разработчиками и проводниками идей и решений императора Александра II Освободителя. Их либерализм не выходил за рамки осуществляемой царем государственной политики и по природе своей был чисто условным явлением, зависимым полностью от источника власти. Он, либерализм, в корне отличался, допустим, от либерализма того же Бориса Николаевича Чичерина или Александра Федоровича Кони.

Но продолжим цитирование: «Политик-утопист, политик-морализатор занял у трона место прагматичных, реалистичных профессионалов». Здесь стоит заметить, что профессионализм таких ловких финансистов, как Абаза, необходимо подвергнуть сомнению. Удачная игра на бирже еще ни о чем не свидетельствует. А о графе Лорисе-Меликове и толковать нечего. Выдвинутые им предложения не имели опоры в экономике пореформенной России, чего он как военный деятель не осознавал.

«Намечался кризис самодержавия, — настаивает автор, — в особой сфере — менялся к худшему тип наиболее влиятельного государственного деятеля, уровень политической культуры правительства».

Странное утверждение! Именно в это время в государственном аппарате вызревали силы, которые подготовили промышленный и научно-технический скачок в развитии России, о чем свидетельствовала Нижегородская ярмарка, и подтверждение сему мы находим в мнении Дмитрия Ивановича Менделеева. Уровень политической и в целом человеческой культур Победоносцева или графа Дмитрия Андреевича Толстого просто несравним с культурным уровнем — политическим и человеческим — средней руки администраторов, какими были Лорис-Меликов с Абазой. В команде, как теперь любят выражаться, александровских реформаторов отличался умом и неподдельным либерализмом лишь Николай Алексеевич Милютин да еще, быть может, великий князь Константин Николаевич.

«Возвышение Победоносцева — при всем его уме, образованности и преданности идее — предвещало господство политических ничтожеств, окружавших трон в последние годы самодержавия», — делает автор абсолютно не имеющий отношения к истине вывод.

«В последние годы самодержавия» трон окружали разные люди, в том числе и Витте, и Столыпин, и другие весьма достойные чиновники рангом пониже. Разве можно назвать Сергея Юльевича Витте политическим ничтожеством? Он ушел в отставку в 1906 году. Петр Аркадьевич Столыпин погиб при до сих пор не выясненных до конца обстоятельствах в 1911 году. Почему возвышение Победоносцева за много лет до крушения самодержавия не предвещало господства именно этих людей? Витте высоко ценил Победоносцева и долгое время находился с ним в исключительных отношениях. Почему возвышение Победоносцева предвещало назначение председателем Совета Министров именно Ивана Логиновича Горемыкина, покинувшего свой пост в 1916 году? Он отстоит по времени от Победоносцева дальше, чем Витте и Столыпин. Что общего между умным, тонким и образованным обер-прокурором и действительно политически ничтожным Горемыкиным [31]? Что общего между последним министром внутренних дел Алексеем Дмитриевичем Протопоповым, совершенно растерявшимся перед февральским революционным накатом, и Победоносцевым, который предвидел надвигающиеся кровавые события и предостерегал верховную власть? Как возвышение Победоносцева увязывается с деятельностью Протопопова и других подобных фигур, окружавших трон «в последние годы самодержавия»? Помилуйте, господа, до каких пор вы будете лгать, прячась за омундиренные спины начальства?

И вообще, что означают все эти безответственные заявления? На кого они рассчитаны? На запуганного и не смеющего возразить советского читателя? Но ведь эпоха изменилась, цензура исчезла, всякие секретари по пропаганде и сотрудники идеологических отделов ЦК и прочих обкомов с райкомами переквалифицировались в управдомы и предприниматели, занялись поисками тепленьких местечек за рубежом, а то и намылились в Государственную думу. Кого бояться? Очевидно, инерция сильнее инстинкта правды, а читателя у нас никто никогда не боялся. Плевки в привычную сторону и сегодня не осуждаются.

Миновало несколько лет, близился конец века. Цензоры превратились в издателей, секретари коммунистических ячеек — в редакторов независимых газет и журналов, а тот же автор в те же двери принес ничем не отличающуюся от прежней продукцию. Вот небольшая выдержка из нее: «Только ли духовная несгибаемость стояла за знаменитой непреклонностью Победоносцева? — Риторические вопросы весьма украшают пошлость. — Думается, большую роль здесь играла тяга к душевному комфорту, боязнь внутренней работы».

Эти «думы» автора, извините за резкость, форменное безобразие, ей-богу! Какой душевный комфорт?! Да Победоносцев загрыз себя, съел свою душу. Его отчаяние сравнимо лишь с отчаянием Чаадаева. И разве он боялся внутренней работы?! Помилуй Бог! Пусть он ошибался, пусть злился и негодовал, но даже заклятые враги не отрицали эту «внутреннюю работу». Сергей Юльевич Витте, считая Победоносцева человеком выдающегося образования и культуры, безусловно, честным в своих помышлениях и амбициях, признавая за ним большой государственный ум, правда, нигилистический по природе, упрекал обер-прокурора в том, что он на практике был поклонником полицейского воздействия, так как «другого рода воздействия требовали преобразований, а он их понимал умом, но боялся по чувству критики и отрицания». Разве для человека с подобной раздвоенностью, если признать свидетельство Витте верным и беспристрастным, характерно стремление к душевному комфорту? О загадке «двоедушия» Победоносцева упоминал и Александр Федорович Кони. Но разве человеку, сочетавшему душевную тонкость и сердечность с неумолимостью и даже жестокостью, если принять отзыв мемуариста за реально существующие конфликты во внутреннем мире Победоносцева, свойственно стремление к душевному комфорту?

«Не желая исправлять раз усвоенные понятия в соответствии с движением жизни, Победоносцев пытался саму жизнь подгонять под них, — продолжает свою пустопорожнюю диатрибу [32]автор. — Страдая от реальных и весьма тяжких бед пореформенной эпохи, искренне желая спасти Россию, Победоносцев…» Прервемся на секунду. Автор не усматривает никаких противоречий в собственной оценке интеллектуального и душевного мира весьма сложной человеческой натуры, о которой нельзя и грешно писать наотмашь и сплеча.

Так что же Победоносцев — стремился к душевному комфорту или желал искренне спасти Россию? И совместимы ли эти два сердечных импульса? Нет ответа и не будет. Ни понимания не стоит ждать, ни покаяния. После фамилии Победоносцева в сомнительном фрагменте следует такая цепочка букв: «…однако поддался соблазну…» Черт возьми! Какие слова подбирают авторы наших изданий! Итак, Константин Петрович «поддался соблазну легких решений — поверил, что можно полностью обойти те сложности и болезненные явления, которые неизбежно сопутствуют всякому живому развитию.