Все эти слова с успехом легко отнести и к великой княгини Елене Павловне. Она сделала для освобождения русских крестьян от крепостной зависимости, безусловно, не столько, сколько Барклай де Толли для победы над Наполеоном, но именно она, вюртембергская принцесса, которую лишь замужество превратило в православную, еще при жизни императора Николая Павловича выразила открыто желание освободить крестьян своей обожаемой Карловки на далекой Полтавщине.

В музыкальную гостиную постепенно начинали собираться приглашенные. Они рассаживались вокруг полукруглой эстрады, где уже сидел за инструментом гривастый, чем-то смахивающий на Бетховена молодой пианист. Он, опустив одну руку, другой воздушно прикасался к клавишам. Я наблюдал — или, скорее, слышал — подобные прикосновения у Артура Рубинштейна и Владимира Горвица. Такое музицирование издает чистый, прозрачный, различаемый отдельно звук, и даже слитный пассаж состоит из внятных, существующих вместе и не вместе звуков.

— Сегодня у нас Франц Шуберт, — сказала веско великая княгиня.

И наискосок прошелестело: «Шуберт, Шуберт, Шуберт! Ах, Шуберт!» Рядом с Константином Петровичем, в кресло опустился Кавелин с характерной прядью русых волос, свисающих на высокий лоб. В окружении великой княгини все были высоколобыми. Кавелин наклонился к Константину Петровичу и произнес почти шепотом:

— Я только что из дворца. Цесаревич о вас отозвался восторженно.

Бурная романтическая музыка затопила гостиную, и поздравления Кавелина утонули в бушующем море звуков.

Владимир Карлович Саблер и Алексей Александрович Ширинский-Шихматов, оставлявший громкий титул за стенами нарышкинского палаццо, приезжали почти ежевечерне, чтобы справиться о здоровье отставного обер-прокурора и бывшего патрона. Сегодня они выглядели особенно обеспокоенными. Саблер держал в руках какое-то издание, и Константин Петрович безошибочно определил, что именно оно, это издание, и служило причиной взволнованности верных сотрудников. Ширинский-Шихматов подал в отставку вслед за Константином Петровичем.

После первых и долгих приветствий и выяснений самочувствия Владимир Карлович с никогда не изменяющей ему мягкой деликатностью сообщил:

— В городе страшные беспорядки, но Литейный блокирован, и господин Витте просил меня передать Екатерине Александровне и вам, что дому обер-прокурора ничего не угрожает, во всяком случае до тех пор, пока он будет председателем Кабинета министров. В Москве едва ли не восстание. Есть жертвы!

— Нет ничего удивительного, — отозвался Константин Петрович, впрочем, достаточно вяло: собственное молчание тяготило бы его сильнее.

Взор притягивала книжка, корешок которой обхватывала тонкая ладонь Владимира Карловича. Обычно не всегда сдержанный на язык Ширинский-Шихматов не произнес на сей раз ни звука и временами тоже посматривал на руки Саблера. Чувствовалось, что Владимир Карлович никак не решается приступить к главному в нынешнем визите. Да это и понятно: Саблера отличало от многих деятелей той поры толерантность в личных отношениях и принципиальная — врачебная — установка no nocere — не навреди — в отношениях общественных. Столь бескомпромиссный противник церковной политики не только потерявшего престол императора, но и Победоносцева, близкий друг и соратник Дмитрия Сергеевича Мережковского и Зинаиды Николаевны Гиппиус, заметная фигура среди культурных деятелей Серебряного века, само существование коего сегодня отрицается в демократических интеллектуальных кругах, Александр Васильевич Карташев, который после Февральской революции последовательно занимал посты обер-прокурора Святейшего синода и министра вероисповеданий Временного правительства, а в изгнании профессорствовал в Свято-Сергиевской духовной академии, не раз подчеркивал упомянутые черты характера Саблера, сейчас совершенно и несправедливо забытого. Сам выдающийся знаток и любитель истинной, а не показной церковности, Александр Васильевич умел оценить редкие качества в других и независимо ни от каких привходящих обстоятельств. Он считал Саблера талантливым чиновником и чутким церковным политиком, чья умеренность могла сослужить добрую службу России. Вскоре после описываемых событий из печати вышла книга «О мирной борьбе с социализмом», где Саблер самым доброжелательным образом отозвался об итальянском католическом рабочем движении и сделал ряд толковых рекомендаций о своевременности и полезности создания похожего церковного движения у нас. Саблер мыслил широко и по-государственному, в чем-то опережая Константина Петровича. Впрочем, возможна ли мирная борьба с социализмом? Вопрос по понятным соображениям в России не обсуждался и потому повис в воздухе. Точка зрения Саблера повлияла на быстрое введение христианской социологии в духовных школах. Насколько мне известно, первый опыт такого рода, принадлежащий перу Владимира Карловича, нельзя отыскать сейчас ни в одной из библиотек страны.

Саблер прервал томительно затянувшуюся паузу:

— Откровенно говоря, Константин Петрович, я не собирался показывать вам новый номер «Вопросов жизни», зная, как болезненно вы реагируете на унижение державного достоинства России, но Алексей Александрович заявил, что никак невозможно утаить от вас ужасную эскападу покойного Соловьева. Я помню, как вы предрекали, что он докатится до подобных откровений. К сожалению, эти откровения посмертны и ответить на них не представляется удобным.

Саблер протянул журнал, и в глаза Константину Петровичу бросился жирный заголовок «Панмонголизм». Он не шевельнулся и по-прежнему сидел за пустым гигантским столом неподвижно, прикрыв ладонью очки.

— Прочите, — попросил он.

— Не откажете в любезности, Алексей Александрович. У вас лучше получается.

Ширинский-Шихматов, человек суровой, если не грубоватой внешности, принял журнал, будто снятую с предохранителя гранату, и, почти не справляясь с текстом, вгятно приступил:

Ломкое, неприятное, осколочное сочетание букв впивалось в сознание. Константин Петрович слушал, склонив голову, не выражая эмоций, абсолютно спокойно.

выкидывал булыжно фразу за фразой Ширинский-Шихматов, —

— Остановитесь! — воскликнул слабым, тающим голосом Константин Петрович. — Как страшно! Как он мог! Меня считали всегда гонителем Соловьева, хотя я старался только быть справедливым. «Повесть об антихристе» и «Три разговора» примирили меня с непутевым сыном Сергея Михайловича. Я похвалил его.

— Сколько вы добра сделали вообще для этой семьи, — вставил Саблер, видя опасное возбуждение, в которое пришел обер-прокурор.

Для синодальных сотрудников он продолжал оставаться патроном и обер-прокурором. Ширинский-Шихматов, однако, не закрывал журнал, повторяя строки Соловьева про себя.

— Я обратил внимание императора Александра Николаевича и цесаревича Александра Александровича на положение потерявшей кормильца соловьевской семьи. Да и сейчас я не насмешничал над публичными лекциями, которые завравшийся философ читал Великим постом. Едва появилась возможность, я постарался оказать ему поддержку, предав забвению прошлые грехи. Но после услышанного — жалею.