Старший брат Дмитрия и племянник долголетнего шефа жандармов и друга царя Константин Бенкендорф, классом повыше, пробежали мимо строя первогодков, охорашиваясь и одергивая мундиры. За ними проковылял Александр Серов, будущий автор «Юдифи», «Рогнеды» и «Вражьей силы». В училище знали, что в нем течет иудейская кровь, и кое-кто старался держаться от непременного участника музыкальных сходок подальше. Сын композитора уже в XX веке написал портрет Победоносцева, мало знакомый и любителям живописи. Впрочем, изображение Николая II — так называемый «Портрет в тужурке» — кисти Валентина Серова в советские времена не экспонировался и не публиковался, зато Константину Петровичу во время войны с Японией и революции нередко попадались на глаза глупые сатиры художника карандашом, печатавшиеся в дешевых антиправительственных изданиях. Серов будто хотел, чтобы о «Портрете в тужурке» поскорее забыли.

Шустрый, но всегда опаздывающий Мосолов, отец будущего начальника канцелярии Министерства императорского двора и уделов и близкого друга царя, пристроился в хвосте, втянув голову в плечи, чтобы опоздания не заметил смотритель Кузнецов. А неповоротливый Владимир фон Менгден привалился к его плечу с той же надеждой. Внешность, однако, не помешала ему потом занять должность секретаря при герцогине Марии Александровне Саксен-Кобург-Готской, получить титул барона и прилежно заседать в Государственном совете. Частичку «фон» хитрец невзначай утратил и везде фигурировал просто как Менгден.

Список декабристов не лежал на столе у Николая II, как у тезки и прадеда, и к сплетням он мало прислушивался, что значительно облегчало делать карьеру желающим ее делать.

Император Николай Павлович шел мимо рядов, улыбаясь, и одобрительно кивал головой, окидывая воспитанников орлиным оком.

— Он хорош, он царственно хорош! — шепнул Константин Петрович соседу Дмитрию Стасову.

Будущий защитник Каракозова безмолвно согласился, выражая глазами восторг. Да, он хорош, он царственно хорош. Император остановился напротив Константина Бенкендорфа и потрепал его по плечу. Посещая училище, он постоянно отмечал прикосновением Константина, который между тем был добрым и вовсе не кичливым малым и вдобавок с увлечением играл на всяких духовых инструментах.

— Ура государю императору! — крикнул хвостист и будущий барон Владимир фон Менгден. — Ура государю императору!

Ряды подхватили, да так, что дрогнули стекла. Константин Петрович напряг голосовые связки: ура! ура! ура! Император ему нравился, казался величественный и красивым, мужественным и сильным, несмотря на лысеющий лоб, чуть обвисшие усы, мешки под глазами и немного выпирающий живот, упрятанный под массивный золотистый кушак. Как розно они видели! Как розно они чувствовали! Герцен считал императора Николая Павловича похожим на остриженную и взлызистую медузу с усами. Удивительное словцо подобрано! Взлызистая медуза! Я никогда не встречал более неприятного определения в текстах той эпохи, а кажется, перечел достаточно. Взлызистая медуза! Подумать только! И это о человеке, внешность которого сводила с ума женщин и была вовсе не отталкивающей, судя по описаниям и портретам. Взгляд императора обладал свойством взгляда гремучей змеи. Он останавливал кровь в жилах. Без подобного взора, однако, управлять тогдашней Россией вообще вряд ли кому-нибудь да удалось. У Льва Николаевича Толстого при характеристике внешности Николая I перо тоже становилось жестким, но все-таки он не доходил до таких степеней, как пропитанный политической ненавистью Герцен. Взлызистая медуза! Николай I, безусловно, не Сталин, хотя и ему в суровости не откажешь.

Но что юному Константину Петровичу было до Герцена и даже до Льва Толстого, которого впоследствии считал единственным себе соперником. Мнение Толстого он бы учел, но имя Герцена для него пустой звук. Однако «ура!» государю императору. Дружное «ура!». Это «ура!» относилось и к России — могучей, сильной, контрреволюционной, еще крепостнической, но ждущей вот-вот освобождения из рук исторически великой династии, а не от презренных революционистов, готовых пролить реки крови и поднять неслыханный мятеж. Поразительно, что в то же самое время — год в год, едва ли не месяц в месяц — Герцен писал: «Наше состояние безвыходно, потому что ложно, потому что историческая логика указывает, что мы вне народных потребностей и наш дело — отчаянное страдание». Но что, повторяю, юному Константину Петровичу до какого-то Герцена — эмигранта и революциониста! Новобранцы правоведы полны надежд и мечтали отдать себя обновляющейся России. Через два-три года с их легкой руки Россией, как и Англией, будут управлять законы. Порукой тому — самодержавная воля. Ура! Ура! Ура!

Константин Петрович быстро привык к строгому распорядку и довольно веселому быту училища. Тоска по дому в Хлебном переулке первые месяцы мучила, но потом чуть отпустила, вытесненная усердными занятиями. Он попал в училище отчасти благодаря протекции брата Сергея. Старший Шипов, вероятно, замолвил за него словечко где надо. Правоведы почти ничем не уступали лицейским, а Победоносцев-отец влияния в Петербурге не имел и в университетской среде. Карьера же Шипова развивалась более чем успешно. С 1841 года, оставив Варшаву, он переехал в Казань и занял там должность военного губернатора, но связи со многими деятелями народного просвещения не потерял, будучи главным директором и председательствующим в правительственной комиссии внутренних и духовных дел и народного просвещения в Царстве Польском. Затем два года этот прощенный декабрист, бывший командир лейб-гвардии Семеновского полка нового состава и генерал-адъютант, занимал должность варшавского военного губернатора. Он и позднее сыграл важную роль в жизни Константина Петровича, когда в марте 1846 года получил место присутствующего в московских департаментах Сената.

Юный правовед не мог подвести ни брата Сергея, ни столь высокого рекомендателя. Да и подводить не хотелось — хотелось учиться, учиться и учиться. Забот, в общем, никаких. Сыт, одет, обут. В обед щи, каша, солонина, слоеные пироги, по праздникам мясо и сладкое. Училище и товарищей Константин Петрович всегда вспоминал с теплотой. Вот только одна проблема — очки. Без очков он как без рук. Директор, по прозвищу Пип, очкастых не жалует. Носить разрешает лишь в классе. На улице увидит или в зале — замечание, а то и сдернет. А под наказание попасть неохота. Константин Петрович ограничен в шалостях, о чем сожалел не раз. Хочется быть сильным, здоровым, смелым, хочется бегать, кувыркаться, прыгать, но при очках приходится соблюдать осторожность. С той поры он всегда тянулся к сильным, кто умел и мог защитить себя.

Немец Раден, например, крепкий на загляденье, высокий, с мощным, приятным голосом — петь и вообще музицировать в училище обожали. Сивере тоже не слабенький, Мосолов — кулаки как кувалды. В задней комнате лазарета стояло фортепиано. Там собирались и больные, и симулянты, и просто любители, попавшие под наказание, — и давай петь. Что за рай в лазарете! Что за рай! Тепло, тихо, покойно! Можно украдкой читать запрещенного Лермонтова. А то и угощаться всякими вкусностями. Состоятельные товарищи не скупились. Юше Оболенскому по заказу приносили из кондитерской Микельса бутерброды, шоколад, целые корзинки бисквитов. И начиналось действие! Терли шоколад, посылали за молоком, и все пили. Князь обжора, он неоднократно попадал под наказание и даже в карцер за то, что посылал служителя Алешку в трактир за бифштексами с кровью.

Господи! Взрослым, припоминая подробности быта и занося их в дневник, Константин Петрович со сладостным душевным волнением переживал дни минувшей юности. Он ничего не упускал ничего не отбрасывал, просто продлевал себе земное существование, вновь окунаясь с головой в прошлое. К нынешнему дню прибавлял давний, увеличивая протяженность суток в сознании. Как был счастлив Пушкин в лицейскую годовщину! Перед Константином Петровичем проходили картинки юности, он вновь возвращался к тому, от чего трепетала душа и волновалось сердце. Шалости, запрещенные стихи! А ну директор Пип найдет «Отечественные записки» или Гоголя?! Сколько раз Константин Петрович попадался! Поймали однажды у него Лермонтова. Вечером Кранихфельд и Бушманов устроили обыск. Инспектор знал Константина Петровича как прилежного ученика и пожалел, не стал поднимать историю, сообщать противному Пипу, который имел обыкновение в обед сам шарить по классам в поисках крамольной литературы. Надзиратели Берар и Андреев доносили, что прячут в классах. А в классах прятали и табак, и трубки, и сигары, и карты, и бутылки со спиртным, и рюмки, а у Бурнашова взяли Поль де Кока. Начальство решило прибегнуть к крайней мере. Наметило семерых — вон из училища.