А ненависть его преследовала и в самом Синоде. Он не насаждал у себя шпионства и наушничества, отлично зная, что сведения, полученные таким путем, обычно искажают истинную картину, создавая ложное представление о происходящем, но все-таки отдельные фразы и оборванные реплики иногда вызывали желание объясниться, а чаще просто огорчали его. Он поручил Львову заведовать архивом и библиотекой, постоянно хвалил и поощрял заведенный порядок, никогда не раздражался, если бумага или книга не сразу находилась и доставлялась на Литейный. Однако Львов, на что-то обидевшись, однажды сказал Владимиру Карловичу, далекому от высоких должностей, занятых им впоследствии:

— В нашем духовном ведомстве создалась затхлая атмосфера. Все сконцентрировалось около желаний и угождений Константину Петровичу. Все и всё живет и дышит им. Обер-прокурор и князь Ширинский-Шихматов вмешиваются в самые мельчайшие детали церковного бытия и единолично решают, кого казнить, а кого миловать. Вы, Владимир Карлович, сами увидите, что у нас за порядки воцарились. Высшее духовенство весьма недовольно.

Саблер внимательно выслушал младшего собрата и вскоре убедился, что архивист и библиотекарь, и не он один, выражали сперва недоумение, а затем и протест против будто бы близорукого и деспотического образа действий главы синодального ведомства.

— Посудите сами, Александр Александрович, — жаловался киевский митрополит Платон Половцову, — разве не горько нам выносить столь плотную опеку Константина Петровича? Искать поддержки у государя императора совершенно бесполезно.

Ходили слухи, что обер-прокурор разделил Святейший синод на две части — летнюю и зимнюю. Опытные в бюрократических делах всяких ведомств люди понимали, к чему сей хитроумный механизм поведет. Такая своеобычная машина голосования безошибочно даст преимущество обер-прокурорским устремлениям. Их много откладывалось и отвергалось, так как члены Синода считали предложения Константина Петровича незаконными. Главы епархий летом уезжали в родные места, в Петербург приезжали по вызову «летние» статисты, целиком зависимые от обер-прокурорских настроений. Они-то и проводили все, что пожелает патрон. Таким образом, Синод, по сути, отсутствовал. Существовал лишь его глава. В нелицеприятном мнении критиков содержалось, наверное, зерно истины. Одному человеку трудно управиться и с внешними и с внутренними проблемами церкви, участвовать в деятельности правительства, давать советы императору по поводу образования, в частности женского, служить консультантом по юридической части, писать многочисленные статьи и комментарии, переводить с иноземных языков, бороться с террористами, отвечать на десятки и сотни вопросов и запросов и быть всегда наготове мчаться ни свет ни заря и в дождь и в вёдро, куда позовут, курьером — то ли в Аничков, то ли в Зимний, а нередко и подальше — в Царское Село. В теплую пору — хорошо, ему всегда выделяли дворцовые покои. Жили они с Екатериной Александровной на царском иждивении, но ближе к трону не становились.

Обер-прокурор прекрасно усвоил за долгие годы, проведенные при дворе, повадки царствующих особ, их неприступность, умение даже близкому к трону человеку указать на его место и жестко определить истинное положение, занимаемое им в сложной структуре самодержавной власти. Мраморным холодом веет от записок и резолюций императора, которого еще недавно называли послушным воспитанником. В сущности, Александр III и Николай II каждым словом и каждым движением давали понять, а в иных случаях и намеренно подчеркивали, что выполнение их поручений — долг того, кто называет себя вернопреданным. Наследник Освободителя обращался к обер-прокурору довольно однообразно: «любезный Константин Петрович» или «добрейший Константин Петрович». После воцарения подобные слова стали редкостью. Николай II был еще более сдержан в выражении чувств. Конечно, обер-прокурор знал цену всему, что исходило из Аничкова и Зимнего, но «Ваш от души» в заключение императорского короткого послания все-таки вызывало сжатие сердца, слезы наворачивались на глаза и самые запутанные и трудные проблемы становились ясными и простыми.

Он сам привил наследнику острый интерес к русской истории, на которую ни Александр I, ни Николай I не обращали исключительного внимания. Василий Андреевич Жуковский, сын рабыни-пленницы, вылепил из своего ученика Освободителя. Именно Жуковский, и никто иной! Василий Андреевич, если говорить прямо, как и подобает русскому, изменил ход мировой истории. Наконец-то крепостная зависимость в Европе перестала осквернять бытие народа. Право и закон теперь торжествуют везде.

Константин Петрович столкнулся с трудностями при формировании характера и сознания наследника. Веселый, искренний, резкий, вспыльчивый, прямой, откровенный, правдивый цесаревич Александр являл собой натуру, не просто поддающуюся влиянию, — его полагалось убедить прежде, чем он принимал какое-то человеческое решение. Увлечение Лажечниковым и Загоскиным даром не прошло. В 1878 году, когда разразился голод в Восточной России, совсем молодой наследник стал председателем Комиссии по сбору пожертвований в пользу голодающих. Я родился в голодный год, испытал голод не только во время войны, но и в студенческую пору, и я знаю, что значит хоть малейшая поддержка, когда уже нет сил самому добыть себе пропитание — пусть и горку очисток от картофеля или бесплатный ржаной ломоть с горчицей и стакан кипятка из титана. А в 1888 году в Томске распахнул двери первый в Сибири университет, который и принял меня в свои объятия: нигде в СССР я не сумел найти себе учебного пристанища в 1951 году. Технологический институт в Петербурге вскоре после открытия занял ведущее положение в европейской науке, удачно совместив образовательное и исследовательское направления. В этих двух актах — результатом одного я лично воспользовался — отразилось понимание великого культурного предназначения России.

Величие — историческая категория, а это по-настоящему познается в ежедневном — политическом — труде. Дерпт стал Юрьевом, Динабург — Двинском… Балтийское побережье надежно прикрывало столицу. Кто знает, как повернутся события. Еще Иван IV Грозный предостерегал от утраты этих — овеянных ветрами Ливонских войн — территорий. Содеянное за тринадцать мирных лет и позднее — за десять лет до войны с Японией — было бы немыслимо без внутреннего сплочения народа и русской нации. Здесь и толика его — обер-прокурорских — забот, что бы там ни лопотали приверженцы парламентаризма и ни писали в заграничных газетах. Если бы XIX век не сбил русских и Россию в монолит, то на этой территории давно бы изъяснялись по-немецки, многие бы народы исчезли с лица земли, и первыми — евреи.

Воспитанный сам в историческом и правовом духе, Константин Петрович избавил от многих страданий и неурядиц не только Чайковского, но и Ключевского, и Алексея Николаевича Островского, и семью Достоевского. Тень Жуковского постоянно присутствовала в комнате, где наследник получал уроки…

Константин Петрович навсегда запомнил майский день коронации, которая задержалась более чем на два года. Пахло весной, ярко светило солнце — московское, родное, привычное, обливающее золотом юную изумрудную зелень. А в ушах звенели торжественные, будто не им вылитые на бумагу слова. Документ подписал Александр III в торжественный для себя день. Он, этот документ, значительно облегчал в особенности «нуждающихся и удрученных, кои по недостаточному положению или по несчастным обстоятельствам не в состоянии были выполнить всех лежащих на них перед правительством обязательств; не изъемлем от царской милости нашей и тех, которые впали в противозаконные деяния по заблуждению, легкомыслию и небрежению или же хотя омрачили жизнь свою преступлениями, но вследствие понесенной ими кары закона или по другим обстоятельствам заслуживают прощения или облегчения участи».

Утвержденное в день коронации и обнародованное немедленно не произвело ни малейшего впечатления на террористов, которые продолжали кровавые игры, сбивая с толку людей лживой пропагандой, играя на ошибках правительства, деятельности нечистоплотных элементов, подбирающихся к казне под разными предлогами: то патриотическими, то охранными, то благотворительными.