Евреи у многих вызывают отвращение. Но не вера и язык причина. На Украине готовы молиться об избавлении своих местностей от нашествия евреев. Евреи — саранча. Производителен ли еврейский труд и обогащает ли он страну или истощает? «Мы не просим рассуждать о причинах и приводить извинения, — продолжает Гиляров-Платонов. — Они хорошо известны и выучены наизусть; требуется засвидетельствование факта или его опровержение, но опровержение тоже фактическое. Нечего и говорить, искать оплодотворяющей силы еврейского труда будет труд напрасный. А если так, то отвращение к евреям в неевреях не скажем законно, но оно понятно и извинительно».

Опровергать гиляро-платоновские измышления и даже саму постановку вопроса нелепо. Но как мог Константин Петрович — истинный христианин и превосходный стилист — одобрять столь примитивно сконструированные пассажи? Я не разделяю утверждение, что Константин Петрович верил от испуга, а не по душевной потребности. Я полагаю, что его вера шла из сердца! И чем больше я сталкиваюсь с необъяснимыми доказательствами приверженности Константина Петровича к такого рода неприкрыто антисемитским и не достаточно изощренным сентенциям, тем больше я удивляюсь неохватности его натуры, которая включала в себя и поддержку — причем открытую — столь мерзких высказываний. Впрочем, на двойственность натуры обер-прокурора указал Александр Блок в «Возмездии».

Нет данных, что Константин Петрович хоть как-то был причастен к погромной — практической — деятельности. Нет данных, что он пытался использовать в своей борьбе «Протоколы сионских мудрецов»: как опытный юрист он понимал всю пагубность и бесперспективность подобных затей. Но как объяснить, как растолковать занятую им позицию? Как этот высокий ум, развитый интеллект и, в сущности, добрый и отзывчивый в быту человек, сам испытавший страдания и гонения, унижал себя тяжелыми и мучительными чувствами, каким нет оправдания, и, более того, с их помощью делал государственную политику, особенно во времена императора Александра III, тоже не скрывавшего, мягко выражаясь, резко негативного отношения к одной части собственных подданных, хотя и сдерживавшего в определенной мере погромные устремления Дрентельна и Дурново, отдававшего отчет в глубине души, к каким последствиям приведет Россию резня?

Ни одно из воззрений Константина Петровича не составляет загадку, кроме его отношения к евреям. Объяснить это с религиозной точки зрения невозможно. О фактах его участия — пусть косвенного — в формулировке ограничительной политики в отношении евреев можно прочесть в разного типа литературе прошлых лет. Сегодня пишущие о Константине Петровиче стараются не касаться неприятного аспекта, почти всегда умалчивая о нем совершенно в надежде, что, возможно, не всплывет или будет — что, конечно, предпочтительней — духовно освящено. Я попытался дать лишь быстрый и не оттушеванный очерк затронутой темы, без которого просто немыслим психологический этюд об этом редкостном, безусловно честном и некорыстолюбивом во всяких отношениях человеке.

Кто сделает лучше — тому исполать!

Главы «Не отправлено», «Нельзя не сказать…» и «Популярная формула» я писал со страхом и болью. Отвержение такой составляющей деятельности обер-прокурора на протяжении многих страниц, где я не затрагивал неприемлемых для меня поступков и взглядов, изрядно тяготило и не давало покоя. Я все время терзался неразрешимой загадкой. И вместе с тем я понимал, что ни блоковская всеохватная доминанта, ни темные страницы биографии этого человека не должны заслонить все остальное богатство. Вот почему я и занялся в далекие годы личностью обер-прокурора и попытался по библейскому завету отделить зерно от плевел, воздав должное разумному и вечному, лишь однажды приподняв плотную завесу, за которую пусть заглянут другие.

И надо заметить — совершенно неоцененный! А вместе с тем он — труд в полном объеме — мог бы способствовать истинному осознанию того, что происходило в России, мог бы стать источником уникальных историко-социальных концепций, материалом для удивительных — неожиданных — выводов. Ссылки на него, на результаты этого колоссального труда, чрезвычайно редки. Они — результаты — должны были бы вызвать постоянный интерес не только у историков и историков религии, но и у этнографов, социологов, культурологов, политологов и всяких иных специалистов, которые озабочены судьбами России. Но нет! Ничего! Просмотри, читатель, соответствующую литературу, и ты, столь недоверчивый и критически настроенный, убедишься в моей правоте сам.

В недавно вышедшем сборнике «Тайный правитель России» о них, об отчетах, ни звука. Даже в материалах для биографии, принадлежащих редактору «Исторического вестника» Борису Глинскому, в прекрасном, лаконичном и серьезном очерке, где, правда, далеко не все сказано о Константине Петровиче, об отчетах тоже нет ни слова. Нет ничего и у академика Готье, нет ничего у высокомерного Василия Розанова, дающего понять, что он имеет право судить обо всем, что случайно увидел и с чем случайно ознакомился. Казалось бы, Николай Бердяев, этот не менее высокомерный ум, должен был бы в фрагменте о Победоносцеве и Ленине из книги с названием «Истоки и смысл русского коммунизма», претендующим на всеохватность, с названием, лишенным прежде всего скромности, поведать нам о многолетней работе Константина Петровича, вчитываясь в которую можно кое-что по-настоящему понять и в русском терроризме, и в русском коммунизме, и в прочих достаточно страшных явлениях, поразивших Россию. Ведь Ленин занимался и статистикой, и этнографией, и религией, последней особенно, клеймил ее, как только умел, и выводы его носили весьма конкретный характер. Он просто уничтожил построенное обер-прокурором, перебил тысячи священников, сжег дотла и самое лучшее, самое безобидное, например преподавание хорового церковного пения в школе, низведя уроки его до необязательного предмета, лишив народ музыкальных азов, музыкального начала, сделав его уделом лишь исключительных, талантливых детей. А поющий народ, которого сызмальства учили пению, есть совершенно другой народ, и вряд ли он, обученный пению, мог бы совершить над собой такое насилие, как народ, пению не обученный.

Константин Петрович вытер ладонью пыль с вишневой гладко отшлифованной стенки шкафа павловских времен, распахнул дверцу и посмотрел на ряды книг. Вот первые отчеты, напечатанные на дешевой бумаге и оправленные в еще не роскошные переплеты. Он выдернул из тугого строя наугад том и прочел про себя подробно — каждое слово отдавалось в его сердце: «Всеподданнейший отчет обер-прокурора Святейшего синода Константина Победоносцева по ведомству православного исповедания за 1888 и 1889 годы Санкт-Петербург, 1891 год!»

Глаза его медленно пробегали плотные, как шеренги гвардейцев, строки, и он, не склонный к мистике, вздрогнул от ужаса.

«Черезвычайным событием, коим знаменуется отчетный период времени — 1888 и 1889 годы, — было чудесное спасение Царя и его августейшего Семейства при страшном крушении царского поезда 17 октября 1888 года…»

Через семнадцать лет лишенный собственной воли наследник, чудесным образом спасенный во время крушения, подписал манифест, которому суждено было, по уверенному мнению Константина Петровича, погубить Россию. Сейчас настал конец октября несчастного 1905 года, и он уже в отставке и является живым свидетелем начинающейся бури, которая продлится не меньше века и жертвой которой станет и страна, и миллионы загубленных душ, и сам император, и его семья. В первый раз он отрекся, подписав манифест, во второй и последний — через двенадцать лет. В первый раз его уговорил Витте, во второй — Шульгин, Гучков и генералы. Везде измена, царь в плену… Пророчество Тютчева!

«Десница Божия извлекла царя и семью из-под смертоносных развалин… Господь Бог дивным образом спас всех нас…»

Но далее, далее! Глаза его, такие медленные и вдумчивые обычно при серьезном чтении, сейчас спешили как угорелые в поисках той самой фразы, которая пришла на ум и без чтения. Вот она!