«Втрое больше крови»! Какая чепуха! Измерить количество пролитой крови в России никто не сумеет. Пущенная из жил России кровь безмерна. И Константин Петрович с брезгливостью отбросил прямо на глазах багровеющие листки. Да, Герцен у себя в лондонском уютном особняке не ожидает уготованного ему радикалами афронта. Поделом беглецу! Поделом! Ныне он узнает, кого выкормил «Колоколом», к чему призывал и на что намекал, выставляя на обложке журнала профили казненных декабристов. За социалистическое вранье и сфантазированные заблуждения Россия заплатит так дорого, как ни одна национальная общность в мире. Это убеждение у Константина Петровича возникло и укрепилось прелестным майским вечером и осталось на всю жизнь.

Он опять возвратился в кабинет и, не зажигая электричества, отодвинул массивную штору. Литейный, освещенный синеватой луной, как и прежде, лежал пустынным. Лишь глухой истаивающий цокот подков нарушал тишину. Конная стража удалялась в сторону Невского. Константин Петрович задернул штору, но лунное свечение почему-то не растворилось в сумраке, а продолжало озарять пространство кабинета.

Спустя две недели от того дня, когда мальчишка всучил ему прокламацию на Невском, в часы настолько чистые, свежие и мягкие, какие редко выпадают хоть и в погожие весенние вечера, оглушительной вспышкой прокатилось по проспектам и улицам, которые по обыкновению заполняет народ в праздничный Духов день, дикая и несуразная весть: пожар!

Люди бежали неведомо куда, сталкивались, падали и, поднимаясь, опять неслись, пораженные сообщением, быть может, совсем в противоположном от нужного им направления. Петербург не Москва деревянная, горит не часто. Да и сам не загорается от свечки. И омундиренных французов-захватчиков тут нет, валить не на кого. И коммерческие немцы в несчастье не заинтересованы. А о христопродавцах евреях речи пока никто не ведет. Евреи никому глаза не намозолили. Тогда кто же, коли не чужеземцы? Какие враги? И скоро ли начнут жителей грабить? Начнут, конечно, когда огонь пожрет Толкучий рынок, с которого занялось. Огонь растекался по прилежащим лабиринтам, превращая узкие каменные траншеи в оранжевые мятущиеся потоки, и пробивался тот огонь к центральным районам — туда, где государственные механизмы закрыты сторожами, как и полагается, на ночь.

Как подгадали преступники! Торговая элита Апраксина и Щукина дворов не по домам сидела, не в ресторациях или трактирах, не в экипажах раскатывала по окрестностям, а в одном месте собралась, в Летнем саду, да со всеми чадами и домочадцами, а в первых рядах невесты и женихи себя показывали и незнакомых рассматривали. Впрочем, в Летнем собрались представители разных сословий и не одного купеческого положения, что, безусловно, усилило поднявшуюся сумятицу.

И клумбы пышные растоптали, и желтые песочные дорожки усеяли разноцветными туфельками, шляпками и шарфами.

— Как после демонстрации Литейный, — усмехнулся и почти вслух произнес Константин Петрович, прохаживаясь по кабинету, по-прежнему озаренному лунным свечением. — А кошельков-то нашли потом дворники немало, и от того кое-кто повел свое богатство.

Колокола зазвонили, рожки затрубили, брандмейстеры на конях пробивалась угрюмо и нервно, с бранью, к самым страшным очагам, разгоняя туповатую толпу, которая стояла на дороге, мешая, как всегда, распоряжениям тех, кого послало правительство. Солдаты с ведрами маршировали шеренгами, а за ними бабье с коромыслами, совершенно бесполезными на городском пожаре. Словом, русская неразбериха и неорганизованность в очередной раз продемонстрировала себя во всей хаотической неприглядности. Ни полиция, ни пожарная часть не были приготовлены к драматическому развороту событий.

Апраксин и Щукин дворы яростная стихия уничтожила беспощадно. Здесь есть чем поживиться не только лихим разбойникам и благородным экспроприаторам. Откровенное воровство и изъятие ценностей с якобы социальной целью в эпоху революций существуют в неразрывном единстве. Второй процесс лишь модификация первого. И строения, и товары как бы ждали горючей искры, чтобы после химической реакции, знакомой молодежи по гимназическим опытам, ударить сперва матово-серым, а затем черным крутым столбом в небо и, погодя рассеявшись, темной удушливой лавиной хлынуть через Фонтанку к Чернышеву переулку, к центру — к сердцу империи. Болтали, что началось с Лиговки: там, дескать, полыхнуло, от чьей свечки — неясно. Апраксин двор со всех углов подпалили мазурики, и они же принялись сеять в толпе всякие панические страхи. Прежде навалились на поляков. Подозрительно оглядывали будто бы похожих на шляхтичей, вислоусых и длинноволосых, прислушивались к шипящему выговору, но никого, конечно, не подловили. Поляки действительно проектировали пожар, что правда, то правда, но не в Петербурге, да не Апраксин и Щукин дворы являлись их целью. Здесь другая рука чувствовалась, другое направление — социалистическое. Так полагали далеко не наивные петербуржцы. Но опять никого не арестовали из «скубентов» и господ в эллипсоидных очках и мягких, с высокой тульей шляпах. Ситуация создалась по меньшей мере странная. «Молодая Россия» прокламировала насильственные действия и открытую резню, а пожары, растерзавшие столицу, казалось, служили воплощением революционных лозунгов — когда же, вооружившись топорами, крушить и бить, ежели не в сумятицу?! Однако исполнителей — таинственных карбонариев — в наличности нет, сцапать никого не удается. Недовольство обывателей день ото дня растет. Тысячи богатых и бедных утратили кров — не шутка! — бездомных и без того пруд пруди. Торговая и ремесленная мелкота потеряла деньги и имущество. Пресса взволнована и призывает правительство к немедленному действию. И тут впервые Константин Петрович сталкивается с фамилией талантливого журналиста, а впоследствии и добившегося народной любви писателя, к которому до самой смерти при всех оговорках остался неравнодушен.

Духов день — праздник Сошествия Святого Духа, на другой день Пятидесятницы. Воскресный день православные христиане зовут Троицей и Троицыным днем, понедельник — Духовым днем. Через сутки, в среду, вышла молниеносно нашумевшая статья, где упоминалось о безумных выходках политических демагогов, но отрицалась опасность их, этих выходок, для правительства. Вместе с тем автор утверждал мысль, что щадить адских злодеев не должно, но и нельзя ни в коем случае рисковать ни одним волоском ни одной головы, живущей в столице и подвергающейся небезопасным нареканиям со стороны перепуганной публики. Так выражалась популярная газета «Северная пчела», составившая себе репутацию охранительницы порядка задолго до возникновения пожаров, когда редакцией руководил покойный, кстати, вовсе не бездарный Фаддей Венедиктович Булгарин, ненавистник Пушкина и невольный любимец властей, которые вообще-то поляков не жаловали, особливо тех, кто желал заделаться вполне русским. Статья Стебницкого причинила массу неприятностей прежде самому автору, спустя сколько-то лет возвратившемуся к природной — Богом данной — фамилии Лесков.

Полиция и жандармерия вели себя довольно прилично и не хватали почем зря ни молодежь, ни прочих людей по наветам и ложным подозрениям. Причастных к пожарам так и не обнаружилось. Автор «Молодой России» некто Заичневский мерз в Петропавловской крепости, огонь съедал Петербург подряд две недели, а Чернышевского взяли вовсе не потому, что одиозное имя трепала возбужденная толпа, искавшая виновных, а из-за письма Огарева, в котором проскользнула однажды фамилия саратовского поповича. Лондонские эмигранты предлагали Николаю Гавриловичу конспиративно печатать «Современник» за границей. Сомнительный, аванс появился в «Колоколе» в виде выражения готовности вступить в сотрудничество. Герцен, постоянно и в первую голову заботящийся о собственной безопасности, что касается неприкосновенности остальных, правил не соблюдал. И речь о письме с упоминанием Чернышевского завел на пышном банкете, о чем без промедления сообщил русской полиции. Момент оказался напряженным и требующим распорядительности, незадачливого курьера задержали на таможне, и в результате генерал Потапов прислал полковника Ракеева, употребляемого по литературным делам, отвезти Чернышевского в Алексеевский равелин, что и было произведено.