— Согласен, — кивнул головой Константин Петрович, — но с властью нашей шутить нельзя. Там собралось немало мелких душонок, какие пользуются всяким поводом, всякой ошибкой, чтобы залить водой аксаковский пожар. Вы находились в Петербурге, когда газеты с речью Аксакова арестовали?

— Я готовился к поездке. Мне рассказывали, что украденные курьерами номера шли по двадцать восемь рублей.

— И более! Хотя речи придали преувеличенное значение, но сам факт свидетельствует о намерениях правительства и страхе перед Австрией и Великобританией.

— Страх противен, — сказал Мещерский. — Плевна нас может погубить. Там еще все не закончено. Для турков Плевна обладает символическим значением. Но мы еще о сей важности в ближайшие дни, Константин Петрович, потолкуем и, возможно, предоставим великому князю, если угодно, совместный проект.

И Мещерский, распахнув зонт над головой, откланялся. Начинался дождь.

Он никогда не был в восторге от Мещерского, но ценил в нем острый, многое подмечающий ум. Очень часто Мещерский говорил и писал правду, чем на первых порах и привлек Достоевского. Князь отличался нередко верным пониманием ситуации и людей, а вместе с тем в разнохарактерном окружении государя и наследника слыл лжецом. В нем действительно содержалась какая-то ложь или, скорее, неясное стремление к обману, желание выдать одно за другое. Мелочная неискренность сильно вредила князю. Когда впоследствии Константин Петрович отдалился от Мещерского, эти черты проявились с еще большей отчетливостью. Но Константина Петровича уже нельзя было ввести в заблуждение. Ни письма, ни ласковые слова, переданные через людей, занимавших будто бы нейтральную позицию или делающих вид, что они не осведомлены о причинах разрыва, — ничто не могло повлиять ни на Константина Петровича, ни на бывшего воспитанника. Цесаревичу расставаться с Мещерским было особенно горько. Однако, отбрасывая от себя Мещерского как человека, Константин Петрович не считал нужным перечеркивать то, что когда-то привлекало в потомке Карамзина. Со многим в воззрениях князя он оставался согласен и по сей день. Припомнился давний разговор с Мещерским о знаменитой записке великого историка, адресованной императору Александру Павловичу.

— Да ее никто не читает! — едко воскликнул князь. — Мусолят только первые страницы. Зуд любопытства терзает. Отправляйтесь в библиотеку, и вы убедитесь в справедливости моих слов. Никаких помет — ни точечки, ни птички не встретите на страницах второй части. Студиозусов и прочих интересует лишь древняя история, и более ничего! А ведь вся соль у деда в рассуждениях, ведущих к финалу. Там критика погуще, чем у сенатских! И что же?! А ничего, дорогой профессор! Ничего!

Сенатскими Мещерский именовал декабристов.

И точно! Константин Петрович потом не раз убеждался, что читают только начальные два-три десятка страниц. Эта невежественная традиция пережила века, в чем убедиться легче легкого, посетив Историческую или Ленинскую библиотеку.

Мещерский во многом повлиял на восприятие Константином Петровичем войны против Турции за славянскую идею. Княжеская голова была буквально набита фактами, цифрами, сводками и событиями, которые отрезвили бы любого реально мыслящего панслависта. Князь постоянно твердил Константину Петровичу:

— Россия должна сплотиться, стать единым целым. Русские должны ощутить себя раньше всего русскими на манер британцев, которые ощущают себя прежде всего островитянами, то есть англичанами, носителями английского языка.

Нечто подобное высказывал и Константин Леонтьев, поведение которого иногда вызывало у обер-прокурора осуждение, но в мнениях они редко расходились. Леонтьев считал, что славянофилы должны ощутить себя более всего русскими, бороться за Россию и заботиться о ней. Упрек он адресовал главному носителю панславизма Ивану Аксакову.

— Константин Петрович, Константин Петрович, нам надо уметь быть русскими прежде, чем быть славянами! Россия превыше остального! Русская идея созрела раньше, чем все славянофильские выкладки. Не будет русских — ничего не будет. Иначе нам могут сказать: «Врач, исцелися раньше сам!»

Мещерский прямо смотрел на происходящее в Сербии и не пытался приукрасить ни сербов, ни их намерения. Константин Петрович верил Мещерскому. Слова князя совпадали и с собственными наблюдениями, и с мнениями государственно мыслящих людей, отчасти и с тем, что печаталось в иностранных и русских газетах. Обрывки рассказов тех, кто возвращался из армии, в большинстве случаев не противоречили сообщениям Мещерского. Некоторые особенности характера князя, его пафос и высокопарный тон вызывали нападки либералов и славянофилов, поддерживающих военные и антитурецкие настроения. Но по сути Мещерский оказывался прав. Он не пророчил неудачу под Плевной, но выражал сомнения в легкой победе. И действительно, первую атаку турецкие войска отбили и нанесли русским ощутимые потери. Второй штурм кончился если не полной катастрофой, то страшным смертоубийством. Одни утверждали, что полегло 6000 на поле брани убитыми и ранеными, другие называли большую цифру.

— А между тем жертвы наших воинов ни в грош не ставились сербскими политиками, — возмущался Мещерский. — В кофейнях подвыпившие офицеры, не желающие идти в передовых порядках, кричали по поводу русских: «Просыпайся, Россия! Просыпайся, русский медведь!» Каково, Константин Петрович, истинно русским такое слушать?! И не зазорно ли? Кстати, О кофейнях. В одном Белграде — девять сотен, а православных храмов всего четыре! Мечетей на три больше. Русских газет не получают, сербы довольствуются местными и немецкими.

Горько было Константину Петровичу слышать журналистскую исповедь Мещерского, но с первых слов он понял, что реальность еще непригляднее. Конечно, Мещерский не всегда с ним искренен, в чем-то обманчив и, быть может, даже лжив, но русское в нем крепко укоренилось, и никакие нашептывания потом Феоктистова не изменили мнение Константина Петровича о князе, хотя он и избегал позже — после нашумевшей истории с гвардейским трубачом — встречаться с издателем «Гражданина».

Бойня под Плевной отзывалась зловещим эхом в Петербурге. Высшее командование армии отмалчивалось. Военный министр Милютин не вступал с взбудораженным обществом ни в какие объяснения. Государь и наследник находились на Балканах. Постепенно слухи об истинном положении русских добровольцев, преодолевая сотни километров, проникали в глубь страны. Сербская молодежь не желала сражаться. Богатенькие откупались и записывали своих детей в больничары. Русских грабили немилосердно, особенно свирепствовали купцы и интенданты. Ни еды, ни одежды. Военный министр Николич строил гнусные козни генералу Черняеву. Отсутствие государя дурно влияло на внутреннее положение страны. Все с нетерпением ожидали его назад.

Один из чиновников тюремного ведомства, статский советник Балакин, которому Константин Петрович симпатизировал, зайдя в кабинет по какой-то надобности, спросил:

— Ваше превосходительство, не имеете ли вы сведений о государе?

— Чем вызван ваш вопрос, Александр Васильевич? Газеты вы читаете.

— Ах, Константин Петрович! Что наши газеты?! Они настолько пусты, что и между строк ничего не сообщают. Супруга моя, Неонила Петровна, вчера возвращалась из гостей в наемной карете от троюродной сестры — жены генерала Маклакова. Взойдя на крыльцо, вся в слезах, бросилась мне на грудь. Оказывается, у Маклаковых наслушалась: государь в плену. Гвардию хотят послать на выручку. Есть в армии нечего, на Черном море господствуют турецкие пароходы, нашим никакого подвоза нет. Что будет, Константин Петрович, куда мы идем? Откуда ждать спасения? Начиналось-то славно, и все мы ждали победы, а сербы прячутся в кукурузе, их братушки буянят, пьют по трактирам, о героически сражающихся русских позабыли. Да и здесь, в газетах, черт Знает что пишут о Черняеве и его добровольцах. А помнится, еще недавно я сам на вокзале провожал наших ребятушек… И как пели у вагонов: «Спаси, Господи, люди Твоя…» Гудок локомотива не расслышали — так кричали: «Ура! Ура! Ура!»