В «Алфавите Боровкова» подчеркивается, что Зубков не знал о существовании тайного общества. Но как в это поверить, если документально доказано, что он принадлежал к декабристской организации «Практический союз» и был членом «Общества Семисторонней, или Семиугольной, звезды»? Как поверить члену закрытой в 1822 году масонской ложи «Соединенных славян», в которой он дошел до высоких степеней? Освобождение Зубкова в какой-то мере загадочно, но, быть может, объяснение кроется в записке императора Николая I к генералу Сукину, где упоминаются фамилии Бориса Карловича Данзаса, Александра Ардалионовича Шишкова и самого Зубкова. Император распорядился содержать их под арестом, как содержится Михаил Федорович Орлов, то есть в относительно мягких условиях. Орлов же был посажен в Алексеевский равелин и содержался «хорошо». Он получил свидание с братом графом Алексеем Орловым и в конце концов был переведен на офицерскую квартиру, мог свободно прогуливаться по территории крепости. И Шишков, родной племянник и воспитанник известного адмирала Шишкова, и Данзас, сын курляндского дворянина генерал-майора Карла Данзаса, и Зубков, состоявший при московском военном генерал-губернаторе князе Голицыне, как и его подельник Борис Данзас, получили весьма скоро оправдательные аттестаты. Не исключено, что князь за них вступился.

Так или иначе, но совершенно ясно, что побуждения к службе у Зубкова были те же, что и у Ивана Пущина. Эти побуждения у Константина Петровича перешли в убеждения, хотя интеллект и характер формировались в эпоху бурных событий 1848 года, о которых он на протяжении долгих лет не высказывался. Ирония Герцена, сбежавшего из России крепостника и клиента банкирского дома братьев Ротшильдов, при описании личности Зубкова абсолютна неуместна.

Но возвратимся к делам скучно-бюрократическим. Зубков действительно не трогал старых дельцов, понимая, к каким последствиям приведет их резкое отстранение от дел, но, поставив во главе отряда новобранцев князя Сергея Урусова, он многим людям облегчил существование и продолжал бы полезную деятельность, если бы не смута и политический сумбур, всячески подогреваемые прогрессивными экстремистами.

Молодые обер-секретари уравновешивали старых, и работа хоть и нешибко, но продвигалась вперед. Конечно, старые дельцы хорошо знали указы и заведенные дела. Конечно, честность приемов их практики вызывала сомнение, но постепенно новая смена вытесняла одряхлевших чиновников. Ушли из присутствия фон Дребуш, опытнейший Петр Семенович Полуденский, автор популярного романа «Семейство Холмских» Дмитрий Николаевич Бегичев, бывший масон, занимавшийся, по слухам, чернокнижием, Александр Павлович Протасов и другие отбарабанившие срок люди. Они не знали юридических тонкостей, как и остальные сенаторы и генералы, и доклад канцелярии почти всегда решал возникшие затруднения.

Чем только не приходилось заниматься Константину Петровичу! Разбирать дела из губерний — Орловской, Тульской, Тамбовской, Харьковской, Пензенской. Они составляли ядро поместного, исторически сложившегося владения. Князь Урусов заставлял проводить анализ во многом не исследованной области права и внятно излагать выводы. Он обновлял застаревшие в приказном обычае канцелярии департамента. Столы обер-секретарей ломились от дел инородческих. Казалось, здесь присутствовал весь юг России. Жалобы поступали из Таврической, Екатеринославской и Херсонской губерний. Производился разбор дел татарского и армянского быта. Рассматривались запутанные торговые дела из коммерческих судов Одессы, Керчи и Таганрога. Революционерам на всю эту деятельность было наплевать. Мечты уносили их далеко. Они стремились сломать государственную машину и… Что последовало за сломом, мы знаем. А Константину Петровичу деятельность канцелярий и присутствия виделась полезной и разумной. Он не просиживал в кондитерской Пеера на Тверской, обсуждая статьи бонапартиста Эмиля Жирардена в «La Presse» часами, а занимался историческими и юридическими разысканиями и спокойно относился к цензурным — белым — пятнам в французских газетах. И хотя возбуждение умов и безудержные прокоммунистические фантазии считались признаком хорошо тона, он не посещал — во всяком случае, регулярно — заседание кружка в квартире приятелей по Училищу правоведения Старицкого и Глебова совсем близко от родного гнезда в Хлебном переулке.

Идеология пушкинских стансов совершенно захватила его. Зубкову он нравился, опыт копился, знания расширялись, завязывались связи с университетскими, готовились к печати любопытные статьи, и постепенно складывалась собственная идеология усовершенствования русской жизни, основанная не на сломе традиционного строя русского бытия, кровавом и безобразном, а на постепенном, медленном, эволюционном, терпеливом продвижении вперед. Через несколько десятков лет он обобщил возникшие в безумные годы европейских бурь разрозненные мысли и чувства. Читая приведенный ниже фрагмент из статьи «Болезни нашего времени», буквально трепещешь от необъяснимого и будто бы противоестественного ощущения единства с этим давно ушедшим в мир иной и опороченным человеком.

«Общая и господствующая болезнь у всех так называемых государственных людей — честолюбие или желание прославиться, — справедливо писал Константин Петрович. — Жизнь течет в наше время с непомерной быстротою, государственные деятели часто меняются, и потому каждый, покуда у места, горит нетерпением прославиться поскорее, пока еще есть время и пока в руках кормило».

Замеченное качество носит, во всяком случае для России, универсальный характер. Но вот что проявилось с особенной и опасной силой в большевистский период правления, вот что революционное сознание восприняло с удивительным бесстыдством и вредоносностью, вот что совершенно не было свойственно тем, кого поносили так, — как поносили Победоносцева. «Скучно поднимать нить на том месте, на котором покинул ее предшественник, скучно заниматься мелкой работой организации и улучшения текущих дел и существующих учреждений», — на полном основании утверждал он.

Политическое шарлатанство уходит корнями в описанные тайные желания. Таким образом, стоящие у кормила власти постоянно занимаются составлением грандиозных преобразовательных планов. Несомненно, что их можно попытаться выполнить и, как показывает практика, в чем-то и где-то добиться успеха, но какую цену придется заплатить, и как долго достигнутая цель продержится, и что она принесет людям.

«Слово преобразованиетак часто повторяется в наше время, что его уже привыкли смешивать со словом улучшение. Итак, в ходячем мнении поборник преобразования есть поборник улучшения, или, как говорят, прогресса, и, наоборот, кто возражает против необходимости и пользы преобразования, какого бы то ни было, на новых началах, тот враг прогресса, враг улучшения, чуть ли не враг добра, правды и цивилизации».

Дальше я прерву цитирование. Каждому теперь доступны эти контрреволюционные, по мнению политических шулеров, максимы Победоносцева. Чтобы овладеть ими, то есть тем, что дано, например, англичанам от рождения, англичанам, отказавшимся от конституции и сохранившим монархию, которой мы любуемся теперь по телевизору, Россия заплатила по меньшей мере двумя столетиями непрекращающихся ни на один год несчастий. Однако чтобы закруглить сюжет, сделав его обширнее взятых рамок, и показать, что и великие мужи науки тоже придерживались подобных правил, приведу слова Ивана Петровича Павлова, который не так далеко отстоит от Победоносцева, как некоторым думается и как того желали большевики. Иван Петрович Павлов, по его словам, имел честь быть учеником крупнейшего русского физиолога Ильи Фаддеевича Циона [29], который являлся усердным, хотя и не особенно привечаемым корреспондентом Победоносцева, финансовым агентом императорского правительства в Париже и одновременно сотрудником и соавтором пользующегося непререкаемым авторитетом в мире медицины Карла Людвига. Они совместно открыли так называемый депрессорный нерв. Широта интересов Циона была настолько велика, что он не поленился и, досконально изучив финансовую систему Витте, дал единственную в своем роде и весьма убедительную критику, которую до сих пор поклонники графа Полу-Сахалинского опровергнуть не в состоянии. Так вот, ученик талантливейшего выкреста и благодарный преемник на посту заведующего кафедрой в Петербургской военно-медицинской академии, обращаясь к большевистским комиссарам без тени страха, заявил однажды: «На ваш эксперимент с обществом я не пожертвовал бы и лягушиной лапки». Полагаю, что многие физики, математики и химики могли бы присоединиться к мнению Павлова. Реакционер Победоносцев, крайний реакционер Цион, искренне верующий в Христа Павлов, спаситель человеческого зрения прославленный офтальмолог Владимир Петрович Филатов, математик и инженер Павел Александрович Флоренский, ведущий русский религиозный философ начала XX века, погибший на Соловках, и целая армия прекрасных писателей, историков, юристов, инженеров, ученых и художников, таких, например, как Михаил Васильевич Нестеров, автор «Видение отроку Варфоломею», охотно присоединились бы к выраженному мнению. Менялся бы лишь эквивалент оценки большевистских экспериментов и преобразований.