— Не тот ли это Достоевский, кого отправили на каторгу после суда над петрашевцами? — спросил Константин Петрович, встретив Страхова на Тверской.

— Совершенно тот, — ответил Страхов. — Да ты неужели не читал его «Бедных людей»?

— Прекрасно он пишет о Пушкине, — сказал Константин Петрович, отвечая собственным думам. — Давно не читал лучшего. И вовсе автор не мямля, не трус и не восторженный крикун. Крепко он уколол «Русский вестник». И вполне заслуженно. Смешно не отдавать должной чести Пушкину лишь потому, что он не известен Европе. И хороша формула: «Россия еще молода и только что собирается жить; но это вовсе не вина…» Живо, от себя и по-русски! Да и к месту и ко времени. Время-то у нас настало террористическое.

Масса совпадений, масса! Превосходно Достоевский пишет, свежо, а казалось бы, по исхоженной тропинке идет. Две статьи под общим заголовком «Книжность и грамотность» показали, что Достоевский не отписывается, а старается вникнуть в поднятый вопрос, не скупится на слово, не торопится, не боится быть скучным, а разбирает факты с возможной тщательностью. Объемность использованной фактуры, умение не просто наметить, но и добраться до конца пути, свидетельствовали, что новый талант не соскучится и не покинет поприще и что не случайность или редакторский заказ вынудили взяться за перо.

Уже в Петербурге ему на глаза попался ноябрьский номер журнала, где Достоевский затронул аксаковскую газету «День». Здесь и сам Константин Петрович душевно был задет. Насчет домашнего терроризма, вспоенного на кислом молочке, замечено со сколь возможной точностью и определенностью. Кое-какие упреки в адрес славянофилов, наряду с признанием их честности, идеализма и прочих заслуг, Константин Петрович в глубине души не отвергал. Жесткость, конечно, здесь не уместна. Однако, пробежав глазами строки о том, что славянофилы имеют редкую способность не узнавать своих и ничего не понимают в современной действительности, Константин Петрович усмехнулся от неясности и смешанности поднявшихся в груди чувств. Но резок, резок автор! И не всегда справедлив. Нападки на покойного Константина Аксакова за выраженное мнение абсолютно неприличны. Прозападная ориентация не скрывает своих ушей. А есть у Достоевского и то, с чем грешно соглашаться. И Константин Петрович опять выписал абзац, при случае решив сослаться в статье или лекции как на мнение слишком предвзятое: «…Мы хотели только заявить о несколько мечтательном элементе славянофильства, который иногда доводит его до совершенного неузнания своих и до полного разлада с действительностью. Так что во всяком случае западничество все-таки было реальнее славянофильства, и несмотря на все свои ошибки, оно все-таки дальше ушло, все-таки движение осталось на его стороне, тогда как славянофильство постоянно не двигалось с места и даже вменяло это себе в большую честь».

Ну никак он не мог с этим согласиться! Никак! Однако писала рука твердая, не враждебная, своя рука, русская и не безразличная к страданиям отечества. И верные вещи и ошибки давали понять, что еще не перевелись в болотистом и затхлом от чиновничьего дыхания Петербурге настоящие цветы русской мысли — глубокой, прямой и радостной, мысли близкой и понятной. Тогда подумалось: надо бы на него посмотреть, услышать голос, заглянуть в глаза. Издалека чувствовалось, что есть много общего, много объединительного и душевно родственного.

Сейчас, глядя на мутный воздух Литейного через окно, Константин Петрович припомнил встречу с князем Мещерским [44]у Адмиралтейства. Князь, едва увидев Константина Петровича в оконце кареты, немедля остановил кучера, с трудом выбрался по спущенной лакеем лесенке на мокрый от талого снега тротуар, придерживая длиннющую шубу, подбитую скунсом, и, протянув руки к задержавшемуся знакомцу, воскликнул:

— Превосходно, что я вас, дорогой господин Победоносцев, встретил, и именно сегодня! Вы что-то давненько не бывали у меня в гостях. Без вас пустовато! В среду у меня особый праздник. «Гражданин» наконец начинает свое плаванье…

И Мещерский, который прожужжал Константину Петровичу уши о давнем намерении издавать нечто независимое и вместе с тем правительственное, укрепляющее гражданское чувство и вместе с тем поддерживающее у общества и самых ярких его представителей стремление отдать силы без остатка служению России, широко раскинул руки, а потом воздел их вместе с тростью и перчатками к небу. И действительно, никогда понятие, перекочевавшее к нам из Франции Марата и Робеспьера, не выставлялось на вседержавное обозрение и не набиралось так крупно и весомо.

— Я назову свою газету «Гражданин»! Да-да, не удивляйтесь — именно «Гражданин»! И вы увидите, какой переворот она произведет в сознании читающей публики! Вообразите, в Санкт-Петербурге выходит «Гражданин». В пику Герцену «Гражданин» звучит более гулко и мощно, чем какой-то «Колокол»! Я лучшие силы соберу! Лучшие! Мне Достоевский обещал сотрудничество, а Достоевский, скажу я вам, удивительный человек. Удивительный! «Бесы», бог мой, что за книга, что за гражданственная книга! Я слушал с голоса!

Князь надвинулся на Константина Петровича — пахнуло дорогими духами и ласково положил ладонь ему на плечо:

— Жду вас в эту среду: «Гражданин» на выходе! И редактор знаете кто? Достоевский! Каждую неделю, каждую неделю, каждую неделю…

И Мещерский, оставив ничего не успевшего ответить Константина Петровича, поспешил к карете, путаясь в полах и обляпывая проходящих пешеходов серой жижей, разлетающейся из-под лакированных длинноносых туфель. Он был крайне возбужден, но возбуждение его не раздражило Константина Петровича, тут же решившего в ближайшее время отправиться к Мещерскому. Если Достоевский примется за «Гражданина», вполне возможно, что-либо путное и выйдет. К писаниям самого Мещерского Константин Петрович относился не без симпатии, но издавать еженедельно нечто независимое и в то же время правительственное — по плечу ли князю? Ума и образования здесь недостаточно, а даже, вероятнее всего, слишком мало. Тут надо обладать темпераментом и собственным взглядом.

Константин Петрович имел в своих жилах дворянскую старинную и голубую кровь, но все-таки по отцу был выходцем из московского клира, отличавшегося трудноизгладимыми чертами простонародья. Относясь к своему происхождению без особого внимания и редко вспоминая о нем, он ценил древность в других, отмечая без зависти в их характерах именно то, что давалось настоящей, а не дарованной генеалогией. В жене родовитость прочитывалась в каждом движении, в жесте, улыбке, интонации. Энгельгардты, конечно, с немецкой кровью, но со швейцарскими корнями. Генрих Энгельгардт в 1383 году приобрел европейскую известность. Да-да, с конца XIV века! Почетный гражданин и член городского совета Цюриха: высокие награды за добродетель!

Константин Петрович вдруг представил себе этого самого гражданина и члена городского совета в момент, когда сбрасывал шубу на руки массивному, генеральского вида швейцару, встретившему его у переполненного верхней одеждой гардероба в просторном вестибюле особняка Мещерского.

— Пожалуйте, ваше превосходительство! Князь заждались и два раза выбегали поглядеть, не появился ли господин Победоносцев…

Понятно, тому были причины. Константин Петрович — любимый наставник цесаревича, которому ранняя и несправедливая кончина не позволила наследовать престол. После смерти Никсы к великому князю Александру Александровичу никто ближе из преподавателей не стоял, хотя и далекие от двора, люди знали, что царствующий монарх не очень доволен скептическим взглядом московского профессора на проводимые реформы, вернее, на их последствия. Но отцовские чувства побеждали, и Константин Петрович оставался подле наследника, продолжая нравственно руководить будущим главой государства Российского, который получил исторический титул Миротворца.