Однако в те времена таким, как он, начиналось уже и в саванне житься нехудо: столько там собралось шалопаев с советскими дипломами, купленными на племенные деньги — от скромных почвоведов до выпускников военно-морских училищ. Все они как жили, так и продолжали жить в своих семьях, гнездах родовой знати: вождей, жрецов, колдунов и старост, — однако в силу изменившегося кругозора, вообще взгляда на мир, — появилась тяга к общению, межплеменным сборищам, диспутам, совместному поглощению тыквенной браги мокеке и пляскам вокруг ночного костра. Лишь врачи выпадали поначалу из этого ряда: столько им толмили о служении людям, клятве Гиппократа, — да и сами они верили в свою высокую миссию, — что сразу по прибытию в родное племя приступали к медицинским обязанностям. У кого-то это случалось сразу, у кого немного погодя — больной умирал. Вещь, в-общем, довольно обычная, особенно в африканской жизни. Но тут сразу же возникал такой вопрос: а не последовала ли смерть потому, что бвана доктор во время лечения пренебрег ритуальными плясками, песнями и заклинаниями? И всегда ответ был не в пользу юного эскулапа. И когда врачей начали попросту убивать, они тоже стали по прибытию в саванну закапывать свои дипломы в заветных местах, и сразу вливаться в молодежный котел, а шумную межплеменную жизнь, диспуты и оргии самого разнообразного свойства. И Мбумбу проводил время среди подобных ему лоботрясов, прыгая через костры с криками типа: «Партия горячо приветствует работников птицеживотноводческого комплекса Центральной нечерноземной зоны!», или распевая хором великий основополагающий труд «Что такое друзья народа и как они воюют против социал-демократов», или охотясь на антилоп ньюмбу.

Но тут наверху грянули перемены. Некий унтер-офицер, изрядно хлебнув с утра тростниковой огненной воды — мфуду, исполнился вдруг чувства мести к взводному лейтенанту, накануне избившему его палкой за отправление большой естественной потребности рядом с президентским дворцом. Забежав в казарму, он выхватил из пирамиды свой верный АКМ и расстрелял офицера вместе с юным новобранцем, с которым тот занимался любовью в кладовке. Брызги крови, визгучий рикошет завертевшихся в темном пространстве пуль отрезвили его, заставили думать о собственной смерти, скорой и ужасной; он выскочил в жилое помещение и, перекрывая вой испуганных сослуживцев, призвал немедленно свергнуть ненавистную власть плутократа-президента и его марионеток, обещая в случае удачи трое суток поить дорогих друзей и соратников крепкой мфуду и отдать им на тот же срок в бесплатное пользование Пфебе, вонючее предместье столицы Угугу, где жила продажная любовь. При этом он намекнул, что действует не столько от своего имени, за его спиною стоят могучие международные силы. Продолжая выть, солдаты расхватали оружие, забили в него полные рожки и покинули казарму. Через полчаса президентский дворец был взят, защитники и обитатели всех его семи комнат безжалостно уничтожены, унтер-офицер провозглашен главою новой власти. И он, и его сподвижники были вечно пьяны, ужасающе подозрительны и жестоки. И, узнав однажды, что на территории вверенного ему государства кучка неких образованных людей собирается вместе в саванне (самое место для конспиративных сборищ!), и при этом не только пьют огненную воду, прыгают через костры и занимаются любовью — а и ведут странные, подозрительные разговоры, — приказал командующему сухопутными войсками в звании главного маршала немедленно поднять по тревоге всех его подчиненных числом триста пятьдесят два человека и двигаться походным порядком в сторону, где действует гнездо бунтовщиков. Главное — строгость и неуклонность; он со свитою прибудет позднее. Не прошло и недели, как любители плясок при кострах, томных воспоминаний и интеллектуальных дискуссий маялись уже, привязанные к кольям, плевались крутою слюной и кляли соплеменников, выловивших и представивших их на суд за малую мзду. На вершине небольшого, насыпанного к этому случаю холма в роскошном высоком кресле самой изящной работы, вывезенном с парижского аукциона старинной мебели, сидел сам президент. Это был как бы его полевой трон, возимый следом на специальной машине. Рядом мыкался серый от страха отец Мбумбу: первым своим приказом могучий бвана велел изрубить на части старого вождя, заменив его ближним родственником. Теперь он вершил свой беспощадный суд над дурачками, легкомысленно возомнившими, что уж в родной-то саванне они — сами себе власть, и сами над собою присмотр. Человека подводили к креслу и распластывали по земле, дабы он не смел даже глянуть из своего ничтожества на Великого Владыку. Президент хрипло и отрывисто кидал несколько вопросов, и столь же хрипло выносил приговор. По саванне полыхало уже несколько костров; оттуда несло обуглившимся мясом, слышались ликующие крики ребятишек. У некоторых соплеменников алчно вздрагивали ноздри, и взгляд мутился: давало себя знать людоедское прошлое. Кое-кого из бедняг разрубили на куски: в тех местах рылись, чавкая, свиньи, и пьяно визжали собаки. С немногими обошлись милостиво: лишь выдавили глаза, отрубили одну или обе руки, подрезали сухожилия на ногах.

Когда дошла очередь до Мбумбу Околеле, отец его пал ничком у подножия трона; сморщенное темя его дрожало, и он боялся хоть звуком, хоть движением напомнить о себе.

— Кто это, и в чем его вина? — спросил владыка своего верховного советника.

Давняя придворная традиция страны Набебе предписывала подчиненным обращаться к высшему властелину только стихами, сопровождая их изящными телодвижениями. Верховный советник, в своем полосатом бубу и полосатой же шапке чрезвычайно похожий на опасного международного рецидивиста, выпрыгнул вперед, и, сплясав замысловатый танец, запел:

Чудо Вселенной прикрыл глаза, разомкнул толстые губы, соединил два пальца, — знак вынесения приговора, как вдруг подлежащий каре диссидент тонко запел, изящно подвиливая задом:

Услыхав слово «предсказать» Владыка, обожающий, как и всякий тиран, мистику, буркнул:

— Этот вонючий… Он — что? Нгоку??[15]

Советник исполнил сложный танцевальный каскад, и пнул Мбумбу:

— Продолжай говорить!

— донеслось от земли.

— Нет, он не простой нгоку, — захрипел президент. — Начерти свой знак, ублюдок!

Мбумбу оторвал лицо от земли, и быстро вычертил на песке свастику, священный знак индов. Тут же нос его чуть не расплющился: сверху на затылок обрушилась тяжелая ступня советника. Отдышавшись, он вновь запел: