«Депутат Государственной Думы Степан Кычкин, известный в определенных кругах как Степа Фуфло, сидел в своей роскошной квартире и ждал посетителя…».

О'кей. О'кей. Сойдет. За третий сорт. Шутка, шутка. За первый, конечно. И много-много денюжек детишкам принесла.

На душе стало легко и свободно. День продолжался.

Итак, первый визит — в партию реформ. Это важно, это — долг, в первую очередь, перед Литературой.

Дело в том, что буквально перед самой поездкой, когда в издательстве успешно подходили к концу переговоры об издании нового романа «Вампиры с Альдебарана», главный редактор вдруг сказал:

— Что касается суммы… сказать честно, мы пока не готовы ее определить. Давайте потолкуем о ней, когда вы вернетесь из своего путешествия. Сами отдохнете, со свежей головой, ха-ха… и мы, в свою очередь…

— Я вот о чем хотел бы вас попросить, — сказал издатель после паузы. — Там, в этом городе, Емелинске… Откуда название, кстати?

— Он раньше назывался Варвариным, — охотно объяснил Кошкодоев. — По имени фрейлины, фаворитки Екатерины Второй. Подарила той, так сказать, город в честь каких-то именин… А после революции большевики… в честь Емельяна Пугачева… он, дескать, его воевал (так, кстати, и не взял, — только в окрестностях пожег и пограбил-таки изрядно…). Теперь идет возврат к старым названиям — так что быть ему, видимо, снова Варвариным.

— Да, так вот: в этом городе живет и трудится наш старый друг и соратник: Николай Ипатьевич Кучемоин, видный деятель партии народно-радикальных реформ. Вы не согласились бы заглянуть? Передать привет, и вообще…

— Что вообще? — насторожился Вадим Ильич.

— Где-то выступить, где-то упомянуть, где-то словечко замолвить… Партия ведь хорошая, истинно народная — да увидите, они ознакомят с программой! Нет, если не хотите — ради Бога, — так, просьба…

Просьба… Битые, тертые, крученые мужики, вроде Кошкодоева, знали цену таким просьбам: не сделаешь — и сразу по приезду окажется, что и бумаги-то на издание нет, и с типографией полный швах, и — сами понимаете, какие времена! — придется отложить вашу рукопись, нет никаких возможностей…

— Я готов! — ответил он.

Город увешан был красочными плакатами, афишами: здесь явно готовились к великому событию. Вадиму Ильичу не было нужды останавливаться и читать их: они висели в вестибюле гостиницы.

Кошкодоев как-то видал этот балет по телевизору — н-да, это действительно было зрелище… Но сами танцы прерывались выступлениями ведущих эстетов страны: критиков, музыковедов, писателей — и они доказывали наперебой, какое это новое, революционное, взрывное явление в мировом искусстве, должное вознести человечество на новую ступень познания и развития.

Балет тот возник недавно, но успел уже поколесить по шарику — с весьма умеренным, впрочем, успехом. Старческая Европа, падкая до извращений, принимала, в-общем, благосклонно. Простодушная Америка сразу шмякнула в главной газете: «Если мне хочется поглазеть, как танцуют уроды — почему я должен идти не в цирк, не в клуб компричикосов, а в Метрополитен-опера?» Русские обиделись, запахло международным скандалом.

Теперь театр путешествовал по разным градам и весям. В местной газетке Вадим Ильич прочел интервью с главным постановщиком; на фотографии тот был упитан, хитроглаз, и отнюдь не горбат. Говорил что-то привычное о радостях встреч на родной земле, о новом слове в искусстве, о творческих свершениях и замыслах. «Чистый Серега Федулин! — подумал инженер человеческих душ. — Погоняй, вали, ребята!..».

Офис партии реформистов-радикалов располагался в редакции областной газеты — бывшей партийной, теперь — народной. Писатель поднялся на седьмой этаж, толкнул незапертую дверь — и оказался в просторном кабинете; тут привычно, буквою «Т», стояли столы. За самым большим, развернутым фронтом к двери, сидел человек с добрым круглым лицом и усталым, как бы припепленным от забот о народе взглядом. Редко-редко, на мгновение, пепел как бы смывался, вспыхивал лиловый зрак — тогда гость господина вздрагивал и спешил убраться подальше. На стене висела обычная партийная символика: слева — свастика, справа — православный крест, сверху — красное знамя с серпом и молотом. Кошкодоев поежился: с каждым из этих знаков у него были отношения отнюдь не простые.

— Господин Кучемоин? — тонко выкрикнул он.

— Заходите! — секретарь партии вскочил и легко затопал навстречу. — Вадим Ильич? Поверьте, не нахожу места после вашего звонка: сам Большой Маэстро, кто бы мог подумать! Литература, это, э… последняя наша надежда и опора! Ваш фильм… этот… «Час смерти придется уточнить»… вся область, буквально, восхищалась и плакала навзрыд; впрочем, мощь вашего таланта известна! Да, да, я не сочиняю, вот и ваш коллега не даст соврать: верно, Мефодий Исаакович?

Сидящий за боковым столом сделал судорожный протестующий жест, и партиец поправился:

— Мефодий Иванович, Иванович, извините! — подмигнул: — Ну стесняется человек своего отчества, что вы хотите! Говорит, что всю жизнь провел среди русских людей, и по складу ума природный русак. Что тут возразишь!

А тот уже совал детективщику и фантасту потную ладонь:

— Ягодинов! Ну, как там матушка-Москва? Как там мой лучший друг Юрочка Сварной?

Так вот ты кто.

С поэтом Сварным Кошкодоев жил в одном подъезде. И тот рассказывал, какую шутку проделал с ним некий провинциал, посетивший столицу в недобрый для него, Сварного, час.

В те поры он еще только шел в свой прорыв — неистово, безоглядно: новая рифма, образы, форма — на унылой акватории стихотворного соцреализма возник мощный смерч, закрутилась воронка. Закопошилась, загудела поэтическая биомасса, уловив угрозу привычным позициям. Эта шелупонь удивительно быстро организуется между собою, и всегда в негодяйных целях. Замелькали в печати письма, рубрики, подборки… Затравленный Сварной спасался с семьею от них в трущобной каморке на Малой Серпуховке, не выходя из запоев. Однажды друг-кирюха и притащил к нему провинциала, Ягодинова — сказал, что тот давно хочет познакомиться, и все уши прожужжал. Растроганный Юрка занял денег, и принялся поить брата-поэта, толкуя попутно, что лишь за нею, провинцией, будущее, а не за прогнившею столицей. «От вас пойдет возрождение России!» — шумел он. Долго пили, пока гость не исчез из пьяного марева. А через месяц в «Литературке» появилась ягодиновская статья, — о том, что поэзия Сварного не соответствует великим партийным идеалам, выходит за рамки социалистического реализма, и подходить к ее изданию следует с особой осторожностью!

— Я его пои-ил! Я его корми-ил! — запоздало плакался Юрка в своей трущобе.

— Ну так как там наша литература, как наши властители дум? — широко улыбаясь и прихлопывая знаменитость по плечу, вопрошал хозяин кабинета.

— Кто конкретно вас интересует?

— Ну, это… Евтушенко там, Боков, Долматовский…

— Долматовский умер (Кучемоин всплеснул руками: ах, батюшки, а мы и не знали!); Боков — не знаю, никогда не был с ним знаком; Евтушенко…

— Женька Евтушенко сволочь, — Ягодинов затряс сальной вислой мордой, изображая крайнее негодование. — Надо отобрать у него и квартиру, и дачу, и машину, и все барахло, вплоть до одежды. И распределить между поэтами, скромным трудом приумножающими дитературу. Пусть они не так заметные — зато сплоченные, преданные. Я ставил этот вопрос в поэме-приветствии тридцать второму чрезвычайному пленуму. Очевидная же вещь! Но кто-то упорно не желает прислушаться. Ох, полетят головы, засверкают топоры, запылают костры!..

Он еще что-то пыхтел, однако заезжий писатель уже не обращал на него внимания: он встрепенулся и сделал стойку, узрив ЯВЛЕНИЕ.

В кабинет входила женщина.

И какая!