Лиз уже перевалило за шестьдесят, и в своих кругах она слыла одной из самых знающих и опытных секретарш в городе. К тому же за ней тянулась легенда об абсолютной неподкупности.

– Доброе утро, отрада глаз моих, – промурлыкал Антонио, изобразив самую ослепительно-белозубую улыбку из своего арсенала, проходя мимо секретарши в кабинет.

– Не понимаю, чего в нем доброго? – проскрежетала Лиз, закуривая уже десятую за сегодняшний день сигарету. – Утро перегружено работой, а второй половины дня вроде как и вовсе нет, из-за прощания с Рубио. Чего уж тут доброго. – Она покосилась на Антонио сквозь клубы сизого дыма.

Он на секунду задержался у двери:

– Кстати, назначенная на десять пятнадцать…

– Дорис Баклин, я помню, да-да.

– Поскольку время примерки уже поздно менять, а я… у меня есть важное дело… Попросите ее подождать в приемной, пока я не приглашу ее войти. До этого момента прошу меня не беспокоить.

Он вспомнил мальчишку: сплошные мускулы и прочие прелести. Через полтора часа он проведет его по черной лестнице к себе в кабинет через запасной вход. Потом они немножко поразвлекаются, а старая коряга ни о чем не догадается. Антонио едва сдерживал волнение, чтобы не выдать себя.

Лиз впилась в него подозрительным взглядом.

– Есть еще просьбы? – спросила она ядовито.

– Пока все.

– И этого достаточно, – зло полыхнула секретарша. – У вас стальные нервы, знаете. Конечно, клиенты-то осаждают меня, а не вас. Как будто это я срываю расписание… – Она раздраженно фыркнула. – Одного не могу понять: зачем назначать встречу, если не можете сдержать слова?

Антонио вздохнул, перешагнул порог кабинета и прикрыл за собой дверь. Порой он спрашивал себя, что заставляет его терпеть присутствие Лиз? Брюзжит, как муха в осень.

Дай ей волю, она бы всех кастрировала, и охнуть не успеешь.

Эдвина летела домой как на крыльях.

Сан-Ремо, расположенный на Сентрал-Парк-Уэст, 145, без сомнения, являлся архитектурной жемчужиной Нью-Йорка: семнадцать этажей величественной довоенной постройки как бы раскалывались на две каменные башни цвета сливочного масла, каждая из которых взмывала ввысь еще на одиннадцать этажей. Фасад здания, обращенный на Центральный парк, поражал богатством и роскошью каменного декора в стиле рококо и множеством галерей.

Украшенные портиками шпили башен, казалось, царапают пухово-белые облака, стремительно проносившиеся по бледному зимнему небу. Да и внутреннее решение здания, предусматривавшее роскошные холлы, высокие потолки и широкие коридоры, свидетельствовало о более благодатных временах, ушедших в вечность.

– Доброе утро, мисс Робинсон, – поприветствовал Эдвину седовласый швейцар, кинувшись навстречу, чтобы открыть дверцу „мерседеса". На нем была серая униформа, на ногах – светло-серые высокие сапоги. Увидев Эдвину, он коснулся рукой козырька форменной черной фуражки.

– Привет, Рэнди, – отозвалась Эдвина чарующе-туманным голосом, выпорхнув из автомобиля. Она улыбнулась ему одной из тех улыбок, что способны озарить самый сумрачный день, особенно в комплекте с чаевыми, которые она незаметно сунула ему в руку. Какое сердце устоит против этого? – Не поможете Уинстону внести багаж? Там два моих чемодана.

– Сию минуту отправлю его наверх. – Рука Рэнди снова услужливо взметнулась к козырьку.

Эдвина вошла в лифт. С нетерпением коснулась кончиком языка ярких губ, чувствуя, как ее охватывает дрожь нетерпения, пока лифт преодолевал этажи южной башни, остановившись наконец на двадцатом этаже. Наконец-то она дома! Здесь – центр ее Вселенной, уютный и роскошный очаг, готовый согреть своим теплом, ее убежище, спасение от давки и сутолоки жестокого города, ее уютное волшебное святилище, сокрытое высоко в небе.

Едва Эдвина открыла дверь, готовясь переступить через порог, как на нее обрушился, оглушив, гром и грохот льющейся откуда-то музыки в стиле рок: казалось, это бьется само каменное сердце здания. Быстро захлопнув за собой дверь, Эдвина огляделась, нахмурившись. Грохочущие звуки, обрушившиеся на нее откуда-то сверху, странные слова песни, сопровождавшие этот грохот („смерть разуму… мертвая голова… пустые мозги…") плохо вписывались в элегантность ее прихожей с полом из черно-белого мрамора, обитыми винно-алым шелком стенами, огромной картиной в овальной раме, изображающей цветы и висевшей над столиком работы Уильяма Кента, на котором возвышались огромные канделябры, а также расставленными повсюду вазами с цветками красной и белой тропической антюреумы, белой фрезии и длинными стеблями белых орхидей, изящно запрятанных среди веерообразных лучей пальмовых листьев.

На столике, как обычно, поджидала ее аккуратно разложенная в четыре стопки почта. В первой были номера журналов „Женщины", „Дом и сад", „Гурман", „Город и усадьба", январские выпуски нескольких журналов мод и газет; во вторую, судя по всему, попала всякая чепуха, в третью – письма и счета, и, наконец, в корзиночке мейсенского фарфора ожидали ее плотные, с намеренно замысловатым шрифтом приглашения на светские рауты. Эдвина получала за одну неделю около десяти подобных приглашений. Что ж, почтой она займется позже. Всему свое время.

– Руби! – позвала Эдвина, стягивая перчатки голубой кожи и нетерпеливо похлопывая ими по тыльной стороне ладони. – Я приехала!

Со стороны кухни послышались вздохи, какой-то шум, и наконец в дверях появилась Руби. Изумление, написанное на ее цвета красного дерева лице, сменилось веселой белозубой улыбкой.

– Господи милостивый, мисс Эдвина! – воскликнула она. – Вы уже вернулись!

Эдвина улыбнулась и шагнула вперед, чтобы обнять Руби.

– О, Руби, как я рада! Если бы ты знала, как мне тебя не хватало!

Руби скорчила легкую гримаску.

– Если бы вы позвонили, я бы попросила вас еще на денек-другой задержаться. – Она слегка запрокинула назад голову и сердито воззрилась на лестницу, грациозным витком уходящую на второй этаж. – А все Аллилуйя… Сказала, что больна, и не пошла в школу. И что, как вы думаете, она делает? Взгромоздилась на постель, словно она принцесса Диана, и врубила эти дикарские звуки во всю мощь! Так, что я даже мыслей своих не слышу! – Руби с упреком покачала головой.

Медленно снимая норковую накидку, Эдвина обеспокоенно нахмурилась:

– С ней что-нибудь серьезное? У нее жар? Руби сердито отмахнулась:

– По моему разумению, это не жар, а лень. Причина не пойти на занятия, – проворчала она. В коричневых глазах Руби на мгновение вспыхнула ярость, но тут же погасла. Весь облик этой крупной большегрудой женщины с душой ангела-утешителя и золотым сердцем был удивительно успокаивающим. Она чем-то напоминала Эдвине огромный корабль, уверенно рассекающий носом морские просторы.

– Хорошо съездили? – принимая из рук Эдвины норку и неодобрительно ее разглядывая, спросила Руби. Она давным-давно дала Эдвине понять, что только глупцы или гулены перекраивают хорошую норку, а затем красят ее в синий цвет. – Просто ума не приложу, что происходит с этой девчонкой в последние две недели! – проговорила она в отчаянии. – Это совершенно другой ребенок, совсем не та, что вы оставили. Спросите меня, так я скажу, это не у певцов нет мозгов, это у нее пустая голова…

Эдвина встревожилась уже не на шутку.

– Руби, что ты имеешь в виду? – спросила она дрогнувшим от беспокойства голосом.

– Поднимитесь к ней, так увидите сами, – мрачно махнула Руби в сторону лестницы и, продолжая бормотать себе что-то под нос, принялась убирать в шкаф ненавистную синюю норку. Глаза бы ее на все это безобразие больше не глядели! – Но прежде, вот вам мой совет: глоток крепкого виски либо бренди вам не помешает…

Господи, да о чем она говорит? Эдвина ничего не понимала. Что могло случиться с ее прелестной милой малышкой за несколько дней?

Всего лишь год назад Аллилуйя решила стать балериной, а еще годом раньше – оперной певицей. Последним из самых сумасбродных ее решений стало желание выучиться на скрипачку, чтобы играть классику. Под этим девизом прошли несколько месяцев: вся квартира была заполнена чарующими звуками музыки.