— Стоп! - сказал племянник. - Давай с тобой выпьем пивных дрожжей?

— Чего? - изумился дядя.

— Попробуем, - морщась, бормотал племянник. - Видишь - окошечко, и написано "пивные дрожжи". Три

копейки кружка. Помогают при различных воспалительных процессах. Очищают кровь. Я когда мимо прохожу, то всегда думаю: "А не выпить ли мне для интересу пивных дрожжей?" Давай выпьем, а?

— Это на кой бы мне еще черт сдалось? - начал было дядя, но осекся, хитро глянул на племянника и сказал: -

Ну что ж, давай попробуем, все в жизни надо попробовать...

Они и выпили, ежась, этого скверного кислого напитка. Племянник, впрочем, свою кружку недопил. И шуршала осень в шагу. Они стояли в самом начале Невского проспекта. Бухнула Петропавловская пушка. Дядя с племянником схватились за часы и разом заозирались.

- Такси, такси! - завопил дядя.

Плюхнулись на мягкие сиденья.

— Пивбар "Пушкарь", - важно сказал племянник. - Знаешь, куда?

— То мне не знать, - буркнул таксист, курящий американскую сигарету "Винстон". Затянулся еще разок,

плюнул вальяжным окурком в открытое окошко, и такси тронулось.

Проснувшись однажды утром в 12 часов дня, он умылся, вытерся начинающим грязнеть белым вафельным полотенцем, походил, походил да и завалился, трясясь с похмелья, обратно на постель.

Лежит, лежит и смотрит вверх, в беленый потолок, где вовсе нет ничего интересного и поучительного, и увлекательного нет и быть не может.

Лежит, лежит и, представьте себе, какую-то думу думает. А что тут, спрашивается, думать, когда и так все ясно.

Что ясно? Да ничего не ясно.

Ясно только, что лежит себе, существуя, смотрит в потолок.

Думу думая? Х-хе. Дума эта - какие-то обрывки, рваные веревочки: несущественно, позабыто, запутано. Да еще вдобавок, как на качелях - вверх-вниз, вниз-вверх, вверх-вниз, - похмелье вдобавок. Попил он, умывшись, воды, а ведь всякому известно, что похмелье простой водой не изгонишь.

Бедный человек - он точно погиб бы в это дневное утро от похмелья, от дум без мысли, от серости - в комнате и за окном, оттого, что в доме водятся клопы и тараканы, - он бы умер, и никто бы ничего бы никогда бы и не вспомнил бы про него, он бы умер, но тут из рваных веревочек связалось нечто - эдакая мозговая петля.

Некая мысль вошла в его бедную голову.

- А не написать ли мне сейчас, вот именно сейчас какие-нибудь такие стихи?

Между прочим, и неудивительно вовсе, что мыслью о таком действии закончились его мозговые страдания. Скорее странно, что он раньше не вспомнил, забыл, как любит иной раз черкануть перышком по бумажке.

Тем более что за день до этого, в пятницу, он ехал в троллейбусе на работу, ехал и прочитал случайно у случайного соседа в газете через плечо, что сейчас все поэты овладели стихотворной формой, но им в их стихах не хватает смысла и содержания.

Какая это была газета, он не знал, кто такую статью сочинил, он не знал, а может быть, и вообще что-нибудь напутал в утренней троллейбусной сутолоке, может быть, и не было никогда и вообще такой статьи, но всплыли в похмельном мозгу читанные или воображаемо-читанные слова, и он сказал вдруг: "А не написать ли мне сейчас стихи?" Точнее, он сказал: "А не написать ли мне сейчас, вот именно сейчас какие-нибудь такие стихи?"

И он тут вдруг решительно встал, походил и решил, что прямо сейчас вот он сядет за стол и напишет какие-нибудь такие не очень плохие стихи со смыслом, содержанием и формой.

Сначала он все еще колебался немного. Думает:

- Ну куда это я лезу опять, свинья я нечищенная?

Думает:

- Может, лучше пойти посуду в ларек сдать да похмелиться?

Сомневался, как видите, но страсть к сочинительству и голос литературной крови взяли верх - он сел за стол.

И за столом уже сидя, кстати вспомнил, что по воскресеньям ларек "Прием - посуда" как раз приема-то и не производит по вине проклятой конторы "Горгастроном", установившей такие неправильные правила, чтобы по воскресеньям и субботам не сдавать пустой посуды, хотя если по воскресеньям и субботам не сдавать, то когда же, спрашивается, ее сдавать, коли весь день проводишь на работе?

- Что это? Глупость или осознанное вредительство? - спросил он самого себя - и не знал.

Посидел. Встал. Пошел. Воды попил из-под крана. Вернулся. Сдвинув немытые обсохшие тарелки, сел, а твердые остатки вчерашней пищи вообще просто-напросто сбросил на пол.

Посидел немного, подумал. Никакая идея о стихах его головушку не осеняет, никакой образ в его головушку бедную нейдет. Бедный! Какой уж там смысл, какое уж там содержание, форма, когда в головушке будто волны морские, когда в головушке и в ушах прибой, и создает невидимый ультразвон, отчего - ни смысла, ни формы, ни содержания - ничего нет.

Понял:

- Так дело не пойдет. Надобно бы мне чего-нибудь откушать.

И сварил он себе на электроплитке рассыпчатой картошечки сорта "Берлихенген", и полил он картошечку рафинированным подсолнечным маслицем, и, выйдя в сенцы холодные, подрубил себе капустки собственной закваски из бочки топором, и покрошил он в капустку сладкого белого лучу, и полил он капусту, лучок все тем же высокосортным маслицем.

Покушал, закурил - и опять к столу.

Тут литературное дело пошло не в пример лучше, но еще не совсем. Написал следующее:

Глаза мои себе не верят...

А дальше что писать - не знает, что писать. Не верят - ну и хрен с ними, коли не верят. Зачеркнул обидевшись.

Опять встал. Размял отекшие члены, походил, послонялся, радио включил.

А там какие-то, по-видимому, неописуемой красоты девушки поют песню под зазывный звон электроинструментов:

- Тю-тю-тю, дю-дю, рю-ю-ю.

И так замечательно пели, наверное, неописуемой красоты девушки, так старались, что он с удовольствием выслушал их пение до конца и, полный радости, полный оптимизма, полный новых сил, полученных от слушания замечательной мелодии, хотел даже захлопать в ладоши, но вовремя опомнился и вернулся-таки к столу продолжать начатое. Вовремя опомнился - и слава Богу, потому что как-то нехорошо бы вышло, если бы он еще и в ладоши стал хлопать при создавшейся ситуации.

Но, полный воспоминаний, он сидя задумался, водя машинально карандашом, а когда глянул на лист, то просто сам покраснел от возмущения. Покраснел, ибо там было написано следующее:

И даже честные матроны Давно не носят уж капроны...

И так ведь можно черт знает до чего дойти, - думает.

Зачеркнул решительно все, так что осталась сплошная чернота вместо ранее написанных строчек.

Тут-то и слышит, что кто-то в дверь стучится - тук-тук-тук.

Озлобился.

— Нипочем, - решил, - не открою. Не открою! Хоть бы пропади вы все пропадом к чертовой бабушке. Кому я

нужен, и кто стучит. Хоть бы и ты, моя жена, подруга дней убогих!

— Убирайтесь к черту, - показывал он двери шиш, - я хочу написать стихи, а то мне завтра на работу. И ежели

из ЖЭКа кто - убирайся, и ангел - убирайся, и черт - убирайся! Все вон!

Так, представьте себе, и не открыл.

Потому что поплыли, поплыли странные, почти бывшие, белые видения-призраки. И не с похмелья уже, потому что оно в волнениях незаметно как-то почти ушло, оставив после себя нечто - сухой остаток и горечь на губах. Поплыли церковные купола и колокола, птица битая, Ильинка, Охотный, пишмашина "Эрика" и к ней пишба-рышни, швейная машинка "Зингер", шуба медвежья, боа, люстры, подвески, бархат, душистое мыло, рояль, свечи. - Ой, ой, - думает, а сам пишет такое следующее:

Сидит купец у телефона