Был месяц июнь, начало. Уж и зазеленела листва на тополях, уж и небо заголубело. Оно стало совсем-совсем голубое-голубое. Такое совсем-совсем голубое-голубое и радостное-радостное, что дальше уж и некуда. И если бы даже бы какой-нибудь другой бы захотел бы, чтоб оно стало еще более голубое-голубое и радостное-радостное, то уж и фиг ему с маслом. Потому что существование в природе неба голубее существующего невозможно да и, пожалуй, не нужно.

С такими мыслями стоял я под солнцем в небольшой извивающейся очереди за симпатичными огурчиками. Огурчики были зелененькие и по цене 3 рубля 50 копеек килограмм. Но не это важно.

Стою. А одна женщина другой тихо говорит:

- Замечайте, Нина Сигизмундовна! У ей в левом ящике огурчики-то посимпатичнее будут, чем в правом.

А Нина Сигизмундовна ей отвечает:

- Тише вы, Фекла Карповна.

А инвалид один куражится, поет:

Аи и настает зи-и-ма лютым ма-ро-о-озом!

Ай-ди-ри-ри! Ай-ди-ра!

А студент прижал к груди свежий номер журнала "Огонек" (редактор А.Софронов) и смело вглядывается в окружающий мир пытливыми глазами.

А мне, наверное, солнце голову напекло.

- Как бы пробуя окружающий мир на зубок, - забормотал я. - Каков он? Как примет взятого на баланс

молодого человека? Куда? Как? Зачем? Почему?

Сто дорог тут на пути, и все смогу пройти! –

запел чистый голос из ближайшего транзистора.

- Всюду! Всюду жизнь! Все живут! Все действуют! Все поют! А я? Кто я? Человек мягкий, робкий до идиотизма, путаник. Но с другой стороны - как бы даже и украшение. Я и честный, я и - соль, я и - кит, а также я и - ось. Но ведь и это - ошибка. Тут бедой пахнет! Тут - зыбкость! Тут от зыбкости беда выйти может! - продолжал бормотать я.

И ведь действительно солнцем сильно напекло мне голову, потому что лишь дошла до меня очередь, так и я решил пошутить вместе со всеми.

- Свешай-ка мне, доча, огирков полкила - похуже да покривее! - лихо крикнул я.

Очередь и златозубая продавщица разинули рот. Блестели под солнцем зубы, а золотые - нестерпимо. А я, выдержав эффектную паузу, добавил:

- ...для моей тещи!

Очередь расхохоталась, а златозубка, трепеща крашеными ресницами и грациозно оттопырив мизинчик, стала отпускать мне товар.

— Аи да парнишка лихой! - сказала очередь.

— Лихой парень! - повторила очередь.

— Все они лихие, - вздохнула очередь.

— Надо ж такое придумать - для тещи похуже да покривее! - восхитилась очередь.

А я скромно потупился и добавил:

- И чтоб в одном был еще и червяк.

И тут случилось вот что. Одна маленькая такая высохшая старушка, как-то ушедшая из поля моего зрения, сильно засуетилась. Она подскочила ко мне, тряся птичьими кулачками, и спросила серьезно:

— Это почему?

— Что "почему"? - растерялся я.

— Это почему? Что она тебе такого сделала?

— Так я ж пошутил. У меня и тещи-то нету. Я - холостой. Как говорится - неженатый, - оправдывался я.

— Дай мне свой адрес! - бушевала старуха. - Я поеду к ней сказать про твое поведение! Ты - кто?

— Я? - пискнул я. - Я - это я.

— Ты - паразит! - крикнула старуха. - Ты зачем врешь?

Я остолбенел.

Остолбенела и очередь.

Все остолбенели. Лишь продавщица не растерялась.

- А ты, бабка, не вмешивайся в чужую семейную жизнь! - звонким голосом сказала продавщица.

Тут-то старуха и заплакала. Она плакала и вытирала слезы выцветшим ситцевым платочком. И у ней кривились потрескавшиеся губы. И седые космы разметались. Очередь молчала. Я бросился утешать старуху, но она оттолкнула меня и ушла.

Я был сильно сконфужен, а она вроде бы потом повесилась.

Да-да, повесилась, потому что я слышал - у нас в городе недавно повесилась какая-то старуха.

Впрочем, что же это я вру? И вовсе она не повесилась, а выкинулась из окна. Это в троллейбусе рассказывали, что, понимаете ли, жила вот такая тихая старуха в городе, на сундуке, проклеенном изнутри картинками времен коллективизации. У ней дочка в городе была замужем, вот она и жила. Слушала радио, как там поет Муслим Магомаев, полы мыла да белье стирала. Обижали ее или не обижали, а так вот она и жила. А раз принесла из молочной домой детское питание, пошепталась в уголке с Иисусом Христом, раскрыла окошко да и упала вниз головой с пятого этажа.

Впрочем, что же это я вру? И вовсе она не с пятого упала, а с четвертого. Опять я все перепутал. Действительно ведь я - путаник, человек мягкий, робкий до идиотизма! Господи! Как мне грустно! Я бы с удовольствием попросился, чтоб меня расстреляли, да знакомые говорят - это очень больно.

В возрасте от десяти до четырнадцати лет я сильно страдал от расстройств и затруднений речевой функции. Я в возрасте от десяти до четырнадцати лет сильно заикался.

Я стал заикаться, и родные меня тут же сразу взялись лечить. Они перво-наперво повели меня на улицу Достоевского, в деревянный флигелек, где скромно существовала расторопная старенькая бабенка.

Родные изложили ей суть вопроса, и бабенка согласилась. Она сказала, что пойдет и лишь приготовит лечение, от которого речь моя польется полным потоком.

И она ушла, а родные стали вполголоса обсуждать достоинства и недостатки надкроватного крашеного ковра. Там лебедь с лебедушкой свились белыми шейками на зеленой воде близ розового замка, и душно, и сухо было в деревянном флигельке на улице Достоевского.

Скрипя половицами, я скользнул вслед за бабенкой. И увидел - бабенка сыплет в стеклянный стакан обыкновенную поваренную соль, цена которой 6 копеек пачка. И заливает соль обыкновенной водой из кадушки.

- Ц-ц! - сказал я.

Бабенка разохалась, швырнула стакан и заматерилась русским матом. Прибежали родные, а бабенка им нахально объявляет:

— Ваш щенок уже заранее сглазом сглазил все мое приготовленное лечение...

— ...цена которому - дерьмо, - мысленно продолжил я, взятый родными за ухо и выведенный из флигелька на

пыльный простор тихой улицы Достоевского.

А потом обратились к ученой девице. Она приехала из Москвы с запасом свежих знаний, и ее аккуратненькая причесочка светленькими колечками спадала на ее розовые ушки. Девица, мило улыбнувшись, сказала:

- Ну и как же нас зовут?

Опешившие родные поспешили объяснить молодому специалисту, что сам я, безусловно, не в состоянии ответить на и столь даже простой вопрос, что мне нужна врачебная помощь. Но девица махнула пухленькой ручкой с золотым перстеньком и мигом развеяла их темноту.

— Как нас зовут? - настаивала она, впиваясь в меня зеленым пронзительным глазом.

— Женя, - выдавил я и, к своему удивлению, заговорил легко и свободно: - Меня зовут Женя. Я все четыре

класса был отличник.

— Вот оно как! Видите? - сияла девица. - Вот как славно!

И, выслав изумленных родных за белую дверь, раскрыла передо мной длинную книгу с цветными картинками.

— Голод гонит волка’ в лес. Повторяй, - сказала девица.

— Не волка’, а волка, - поправил я, глядя на девицу с восхищением.

— Почему волка? Волка’! Читай, - пока еще улыбалась девица.

— Голод гонит волка в лес! - крикнул я.

— Я же сказала что не волка, а волка’!

— Нет, не так! - обозлился я.

— Волка’!

— Волка!

— Слушай, что тебе говорят старшие!

- Хорошо, - согласился я, но, открыв рот, вдруг снова обнаружил полное отсутствие речевых способностей.

Будучи ребенком нервным, я тут заплакал, зарыдал, был уведен, видел во сне фашиста в каске, кричал, шумел. Нехорошо вышло!

Но зато вскоре после этого нехорошего инцидента и состоялось мое знакомство с владельцем одеяла Сун Ятсена.