— Понимаем, понимаем, - закивали товарищи, не веря мне, - как же тебе быть без билета, коли на тебе

жилетка с часами.

— Это - безобразие! - опять вскричал я. - Я чувствую, что даже вы, мои невольные товарищи по несчастью, не верите мне. Но я докажу. Клянусь своим жилетом, что докажу... пустите меня! - окончательно разошелся я. - Я докажу. Я докажу. Я сейчас на ходу выйду из поезда. Из-за такой незначительной вещи, как билет.

Я сейчас на ходу выйду из поезда, а вы убедитесь, что на земле есть еще честный человек, и этот человек - я!

— Да верим мы тебе. Верим. Мы даже видим, что у тебя легкоранимая душа. И жилету верим, - удерживали меня сердобольные безбилетники, поняв мой план и решительность.

Но и удерживая, конечно же, не верили. Укоряли:

— Постыдились бы так делать. Ведь на вас же жилет.

— Бессовестный самоубийца.

— Нехорошо.

— Это не выход! - кричал мальчик. - В любой ситуации надо оставаться человеком.

— Ты противоречишь себе, - холодно заметил я. – Ты требовал активных действий. Вот они.

При этих словах я вырвался, с невесть откуда взявшейся физической силой раздвинул пневматические вагонные двери и, пнув кого-то напоследок, на ходу вышел из поезда.

Вы никогда не выходили на ходу из поезда? О! Сейчас я вам расскажу, что из этого получается.

Я попал под откос. Я летел, как птица, падал, как самолет, и катился, сметая в инерционной агонии пригородную траву, кустики, консервные банки, бутылки, костры туристов и другие мелкие предметы. Потом закон инерции перестал использовать меня в качестве иллюстрации собственного существования, и я затих, лежа в неизвестной, крайне болотистой, вредной для здоровья местности.

Тут-то я и потерял веру в жилет.

Выйдя из поезда, на ходу, с подранной штаниной, с пустотой души и ломотой в членах, я хотел узнать хотя бы, который сейчас час. Полез за часами в карман, а там, ясно, и лежит тот самый билетик, из-за которого загорелся весь сыр-бор. В кармане жилета, жилета, подло, неожиданно и мерзко предавшего меня

А надо сказать, что раньше я очень верил в жилет. Искал в нем остатки человеческого разума, отзвуки гуманистических идей, сам вид жилета успокаивал меня.

А теперь - все. Лежа в неизвестной мне болотистой, крайне вредной для здоровья местности в жутком виде, в жутком состоянии, отдыхая после совершенно несвойственных мне активных действий, я, разумеется, после небольшого размышления, пришел к полнейшему отрицанию жилета.

Подлый предатель! Мой бывший милый, а ныне отрицаемый жилет! Какой там длинный ряд пуговок, отсутствие рукавов, шелковая спинка.

Что теперь все это для меня значит, если я окончательно потерял веру в жилет и пришел к полнейшему его отрицанию, когда исчез мой милый островок спокойствия? Грустно мне. Пойду, пойду, скорей пойду по белу свету, посоветуюсь с трудящимися. Может, хоть они подскажут, во что мне теперь начать верить.

Вот тут некоторые говорят, что в наше время нет настоящей любви. "Нету, ее нету", - утверждают они. А я говорю наоборот.

Как так нету? Есть! Есть она, единственная и неповторимая. Единственная и неповторимая в жизни. Есть. Вернее, была. У меня была любовь, а ее погубила химия. У меня была любовь, ее сгубила химия, а я стал тем, кем я сейчас являюсь. То есть - никем.

Вот слушайте.

Но только снимите, пожалуйста, шапки. Снимите шапки, ибо я буду рассказывать тра-а-гическую историю из собственной жизни.

...Влюбился я раз. Сижу в театре ТЭЗ, где дают Шекспира.

И чувствую, что чем-то воняет.

- Галя, - говорю я своей невесте. - Галя, тебе не кажется, что здесь чем-то воняет?

А она не отвечает, увлеченная произведением гения. Что ж, и в этом мы с ней сошлись. Я тоже, можно сказать, без ума от Шекспира. Если бы он сейчас жил, то я любил бы его, наверное, даже больше, чем родного брата. Но Шекспир умер, а брата у меня нет. Я жил один и дожился до того, что влюбился в Галю.

- Галя, - говорю.

Не отвечает. Увлеклась, голубушка. Ах, как я ее любил. А на сцене все актеры скачут. Как черти. Кувыркаются и поют песни на музыку Высоцкого, а также квартета "Битлз", а также французского ансамбля "Компаньон де ля шансон".

А я чувствую, что в зале чем-то воняет.

- Галя, - говорю я. - Чем же воняет? Не то бензином, не то еще каким соединением? Что это такое? В чем

дело, спрашивается?

Молчит моя Галя, потому что на сцене монах вдруг пустился в не запланированный Шекспиром вокальный монолог о том, что героям всего по четырнадцати лет и как-де отнесутся к этому факту последующие и грядущие изнеженные поколения.

Я терпеливо дождался конца монолога и, когда монах ударился в пляс, под шарканье его театральных подошв снова обратился к невесте:

- Галя! Тебе не кажется...

При этом я ее сильно потряс за плечо, так что она была вынуждена обратить на меня внимание.

— Что ты говоришь?

— Тебе не кажется, что в зале воняет бензином?

— А? Нет. Нет.

— Или какой-то еще химией?

— Да нет же, нет, - отвечала Галя и в знак того, что мы скоро поженимся, провела ладошкой по моей щеке.

После чего вновь погрузилась в разглядывание похождений лихих веронцев, один из которых взял да и натурально влез по канату в тюзовские небеса. Гул одобрения прошел по залу.

— Как это смело! Как это по-хорошему хорошо! - воскликнула сидевшая рядом поэтесса Нарециссова.

— И не кажется мне, а на самом деле есть. Воняет, -

пробормотал я и стал проситься вон из театра.

И мы с несколько недовольной Галей вышли на улицу, где снежинки, совершая плавные вращения, падали на землю. Сквозь падающие снежинки полупросвечивали вечерние фонари, и я взял Галю под руку, и мы пошли как бы навстречу новой жизни, а в частности, к ней домой.

Квартира Гали, где она проживала со своими престарелыми родителями, имела высокие потолки и уходящие вверх стены.

В прихожей висели лосиные рога и прекрасная длинная вешалка со специальной длинной дубовой доской.

Кстати, этой доской, кроме меня, никто не пользовался, а все почему-то предпочитали вешать имеющееся на крючок или на рога.

Я же люблю дуб, являющийся олицетворением строгости и простоты. Я где вижу дуб, так сразу обращаю на него внимание.

Поэтому я аккуратно положил шапку на длинную дубовую доску, и мы прошли в Галину комнату, где предались мечтам о будущем счастье, мечтам, что уж тут скрывать, прерываемым поцелуями.

А престарелые родители ее тем временем смотрели в другой комнате (их у них было всего три) телевизор.

Но они как бы незримо присутствовали рядом с нами, поскольку их выцветшие фотопортреты украшали стенку над Галиным девичьим диванчиком-кроватью.

— А еще мы поедем в Крым. Куда-нибудь по местам писателя Грина и его Ассоль. Хочешь, я буду твоей Ассо

лью?

— Хочу, - хотел сказать я, но вместо этого воскликнул: - Да что за черт! Опять!

-Что "опять"? Что?

— Химия. Запах. Галя, тебе не кажется, что и здесь тоже чем-то воняет? Тоже вроде бы как бы этот. Запах.

Химикаль. Химия.

— Во-первых, не воняет, а пахнет, а во-вторых – ты все выдумываешь, потому что ты - мой выдумщик.

— Но неужели ты сама не чувствуешь, милая Галя, - сказал я, начиная сердиться.

— Нет.

— Значит, ты дура.

Галя обиделась и долго не хотела со мной разговаривать.

Я и сам был сконфужен и лишь с трудом объяснил ей свое нелепое положение. Все кругом пахло химией, а никто этого не замечал.

- Вот понюхай мою руку, любимая. Понюхай.

И я сунул в нос Гале локоть, выпростав его из рукава. Невеста втянула носом воздух и заявила:

- Выдумщик! Ой, выдумщик. Он пахнет "Шипром".

Это - противненький одеколон. Сколько раз я тебе говорила, чтоб ты купил немецкий "Фигаро". Даже "Крымская лаванда" и то лучше, чем твой этот противный "Шипр". Купи "Фигаро", противный мальчик.