— Что? Взятка?

- Почему взятка? Решим это по-джентльменски. Коньячку выпьем. А жены - шампанского. Шоколаду купим.

Тут и Людмилочка подает сверху измученный голос:

- Может, черт с ними, а? Пускай живут.

Меня снова в жар бросило. Да что это за несчастья?

- Запихайте, - говорю, - этот ваш шоколад знаете куда?

И тут Пидколодные, сбросив фальшивую маску любезности, нахально заявляют:

— А мы не уйдем.

— Это как же так? - опешил я.

Хотя с моим опытом не хрена было бы удивляться.

— А вот так - не уйдем, и все. Мы просили пониже.

Мы право имеем.

— Права граждан определяют специальные организации, - парировал я. - Я на вас на суд подам.

И я подал на них в товарищеский суд при домоуправлении. Я выиграл дело, но они не ушли. Я подал в районный суд, но они не ушли. Я подал в городской, но они не ушли. Я им лил керосин в щели. Я повесил им с балкона дохлую собаку. Но они собаку срезали и даже не поморщились, а мне за это как-то всю ночь стучали в свой потолок, который у меня является полом.

Очень меня это огорчает, что химиков подобных развелося полный город. Ну как с ними дальше жить? Я грущу. Я тут как-то встретил инженера Женю.

— Как дела, Женя, как там Саша?

— Уехал Саша, в командировку уехал Саша.

— Хорошо. А как здоровье матушки?

— Умерла. Умерла мама, - отвечает Женя, и голос его дрожит.

Жалко мне его стало до ужаса.

- Да, дела. Ну - хоть отмучалась. Как говорится - как ни болела, а все ж померла, правда?

(Это я чтобы его подбодрить. Это вроде как шутка.)

А он вздохнул и ушел.

А я решил, что подам на захватчиков и в Верховный суд, если это потребуется. До каких пор мы будем поощрять нахальство? Пускай горит земля под ногами нахалов. Пускай их судит Верховный суд!

А если и Верховный суд их не выкурит, тогда я выброшусь из окошка и оставлю записку, где напишу, что это они меня столкнули, Пидколодные. Ну это я, конечно, шучу, но я своего добьюсь. Они у меня еще попляшут. Это я вам точно говорю.

...и надо сказать, что раньше я очень и очень верил в жилет. Я искал в жилете остатки человеческого разума, отзвуки гуманистических идей. Сам вид жилета успокаивал меня: длинный ряд пуговиц, отсутствие рукавов, шелковая спинка, хлястик, милые остренькие полы, витая массивная цепь серебряных жилетных часов.

Вспоминал Чарли Чаплина с его тросточкой и малолетним Джекки Куганом. Как, покачиваясь, он раскуривает сигарку около мусорного ящика на дне жизни, роняет дырявые перчатки, тщетно чиркая спичкой, пытается уловить какой-то ускользающий смысл.

Ну, а в тот день потери веры в жилет я сначала тихо и спокойно ехал в первом вагоне пригородной электрички.

Там было много народу. Все куда-нибудь ехали. Вечерело. Ехали домой грибники с полными лукошками - все женщины, дети, мужики, девки, бабы, малые ребята.

Я, уткнувшийся в многостраничный номер "Недели" - воскресного приложения к известной газете "Известия", поглядывал на грибников с уважением и подобострастием, сознавая их превосходство. Они встали в 4 часа утра, ходили босиком по росе навстречу солнцу, их ели кровососущие насекомые, а я спал до 12 часов дня, потом пил чай с клубничным конфитюром, потом лежал на берегу, на песочке. Ленился.

И, говоря по совести, я еще боялся, что ежели случись что, то они - грибники благодаря своей энергии окажутся жизнеспособнее меня, а я погибну.

Слышались слова: "Мы собирали грибки", слышались слова: "Маслята", "Опята", "Белые", "Обабки", "Грузди". Из транзистора неслось пение:

Непогоде вопреки валят лес сибиряки. Ча-ча-ча...

А я ехал из гостей, с чужой дачи и сидел на желтой и жесткой вагонной скамье. И одет был по случаю гостей

неплохо. В хороших башмаках и неплохом венгерском костюме фирмы "Модекс", с галстуком и жилетом, конечно.

Ехал, читал "Неделю".

И напротив меня, тоже на желтой, тоже на жесткой, находился какой-то мальчик Он что-то все вертелся, крутился, поглядывал на грибы и грибников. Поглядит, осмотрит, а потом возьмет да и черканет что-нибудь в своей записной книжечке.

Я хотел с ним разговориться. Вот и говорю:

— Мальчик, ты, наверное, юный натуралист?

— Нет, я просто натуралист, - ответил мальчик, - я - юный писатель. Я - вундеркинд. Критики обвиняют

меня в чрезмерной психологической заостренности. Утверждают, будто я нахожусь под влиянием Золя и французской киногруппы "Авангард".

— О! Это очень интересно. А я - молодой писатель. Мое имя тебе ничего не скажет.

— Очень приятно познакомиться, - сказал мальчик.

Ехать стало гораздо веселее. Мы с мальчиком беседовали на литературные темы. Мальчик сказал, что он терпеть не может "Золотые плоды" Натали Саррот и вообще из всей современной литературы признает только "Трансатлантический экспресс" Роб-Грийе, который он, к сожалению, еще не читал.

Я его горячо с этим поздравил, но в глубине души был слегка уязвлен.

— Ну, а как же Сартр, - сказал я, испытующе глядя на юного писателя.

— А что Сартр? Сартр, Сартр, - ворчливо ответил мальчик и стал ворчать: - Сартр. Сартр. Носятся с этим

Сартром как с писаной торбой. Я англосаксов люблю и на них делаю ставку. Сартр. Носятся с ним, с Сартром. Совершенно потеряли всякое чувство меры.

— Ну, а Камю? - спросил я, теряя последние надежды.

— Ка-мю?! - озлобился мальчик. - Да если хотите знать, меня лично совершенно не устраивает его теория безысходного отчаяния, ведущая к космическому пессимизму. Пассив. А я хочу активных действий. Если говорить образно, тот вот на вас жилет, а рукавов на жилете нету. Так вот: философия Камю - это рукава от жилета настоящей философии.

— Какой настоящей?

— Ну настоящей. Вы что, не знаете, какой, что ли?

Настоящей философии.

От таких слов я заробел, и неизвестно, чем бы кончился наш спор, но тут к нам подсел еще один пассажир, бывший солдат. Он донашивал военное обмундирование, то есть был в полной форме, но без погон и звездочек.

Чайный домик словно бомбоньерка

В венчике своих душистых роз, -

запел солдат, закурив.

- И мой вам совет, - сказал мальчик, - так жить на земле, как живете вы, - нельзя. Нужно либо повеситься,

либо начать жизнь по-иному. Вот скажите, вы уже написали роман?

Я тут приободрился.

— Э-э! Нет! Видишь ли, пузырь, настоящий роман сейчас написать невозможно. Это раз. А во-вторых, если еще подумать, сколько времени уйдет на роман - полгода, год, два, три, то становится страшно. Поэтому я пишу короткие рассказы, а также потому, что больше я ничего писать не умею.

— Вот. Вот. Вот вы и пожинаете плоды своих увлечений и философий.

— Но, помилуй, кто тебе дал право...

— А почему мне не нравится ваш разговор, - нежиданно вмешался солдат, - да потому, что я в нем ничего не

понимаю.

— Боитесь все, боитесь, а чего бояться, - пилил меня мальчик.

— А также потому мне он не нравится, что он мне что-то напоминает. И я даже могу сказать, что, если хотите.

— Нужно не клонить голову долу, а смело смотреть жизни в глаза, - наставлял мальчик, и на этом наша дискуссия о литературе, ее творцах и философах закончилась.

Мы начали слушать солдата, так как тот уже стал тяготиться нашим невниманием. Он заорал: "Тихо, вы - змеи, романы. Дайте и человеку наконец слово сказать".

Дали.

- Я в жизни много видел безобразия, - начал свой рассказ солдат, - но такого, какое я повстречал в городе

А. Якутской АССР, вы не найдете нигде, точно вам говорю.

Я, ребята, стоял в очереди за вермутом разливным, или, как говорят у нас в народе, за "рассыпушечкой". Мне что? Мне лишь бы рассыпушечка была, а дальше я проживу. И ведь уже почти достоялся, когда вдруг теребят меня за робу две подруги, ладные такие дивчины, и одеты неплохо, и сами ничего себе, все покрашенные. Теребят и говорят: "Солдат! Возьми нам по стакану рассыпухи, а мы тебе обои за это заплатим натурой".