– Не, ну по понятиям-то Мирошник генералов швырнул… Но с другой стороны, генералы бизнесом заниматься не должны – и по закону, и по понятиям. И то, что он их отделал, – это правильно.

– А как было у тебя с Мирошником?

– Руцкой звонил в Минфин, или нам, или еще кому-нибудь. Звонил, значит, Руцкой и очень просил – сейчас Мирошник придет, он хороший парень, помогите решить вопрос… Прибегал Мирошник, и ему что-нибудь подписывали. А потом этот же Руцкой тебя бы и спросил за коррупцию. Понимаешь? Кстати говоря, как только Руцкой начал людей за коррупцию х…ячить, он подумал, что люди будут еще резвей выполнять его поручения. Но ребята, как только он начал, сразу перестали подписывать. И все. Он еще сильней наезжает…

– Чего подписывали-то?

– Ну всякие там бумаги. Как тебе объяснить? Какие-то там помещения в аренду каким-то фирмам… В Госкомимуществе у нас на волю чиновников какие-то мелочи отдавались, и это все Руцкой греб под себя.

– Да?

– Да! Там муха не пролетала. Руцкой и еще Хасбулатов. Они дербанили по полной… Это была тактика, которую сначала не уловили. Я вот в августе 93-го пришел в правительство, когда там была уже такая переломная обстановка. А до этого с 91-го года правительство пыталось наладить отношения с Руцким и Хасбулатовым, и что-то у них получалось. Например, летом 92-го года Чубайсу удалось принять программу приватизации. Верховный Совет проголосовал за. Но потом это все пошло не в коня корм.

– Как интересно!

– Что ты смеешься?

– Интересно! Такие подробности трогательные!

– Так, значит, осень 93-го. Они уже референдум просрали – Руцкой-то с Хасбулатовым. И поэтому неизбежно приближался путч. И когда стало уже совершенно ясно, что он будет, Борис Николаич издал этот знаменитый указ, как он – № 1400? И распустил их. А они спровоцировали эти волнения, когда от Октябрьской площади огромная толпа пошла по Садовому кольцу, через Крымский мост, на Смоленскую площадь и вышла к мэрии и там ментов пи…дила, автоматы у них отняла, подожгла мэрию… Это 3-го как раз было. Ужасно! А я как раз жил там рядом, в гостинице управделами президента в Плотниковом переулке, – буквально за МИДом. И я вышел на Смоленскую площадь, а там толпа идет, машины переворачивает, магазины громит…

– То есть ты живьем посмотрел на революцию.

– О-о-о! Да, посмотрел. Там такой был Илья Константинов, он во главе шел.

– А сейчас где он?

– Не знаю. Мудак такой. И вот толпа прорвала оцепление и от мэрии на Белый дом пошла. У-ух! А потом Лужок туда прислал ментов, и они сомкнули это кольцо и уже не выпускали никого из Белого дома. И они еще раз ночью смели оцепление и вышли к Останкину. А та толпа, которая осталась за ограждением у Белого дома, поехала на грузовиках брать Останкино. А потом это все – штурм, стрельба, «Витязь» их разгонял… А мы с Иванычем – с Сашкой Казаковым – шли, значит, пешком с работы в мою гостиницу. Транспорт же не ходил никакой. И вот мы из Госкомимущества, с Варварки, идем пешком к МИДу. Нам нужно было Новый Арбат проходить, а там как раз стрельба, снайперы стреляли…

– И вы короткими перебежками…

– И мы короткими перебежками, пригнувшись, побежали. И потом переулками арбатскими вышли к гостинице. Это было в ночь с 3-го на 4-е. Часа два ночи.

Всегда, всю свою жизнь я хотел быть писателем. Это не так: «А вот буду я писателем». Нет… Это глубже. Это такое восприятие, что писательство и есть стоящее занятие для настоящего человека. Остальное – ерунда. Переделывать историю – пустое дело. Воевать? Наверное… Но как-то не удалось, а специально – не стремился…

Все говорят: у тебя получается, хороший слог, темперамент… Но я-то знаю. Ни-че-го. Стоит только от публицистики уйти в беллетристику, и на тебе – сюжет сыплется, герой не выдерживает заданного характера, композиция рыхлая… Кошмар! Настоящая литература не дана. Так, мемуаристика дешевая. А хочется быть писателем. Настоящим, как Лев Толстой! Черт его знает почему…

И вот был я свидетелем революции. Просто описать это в терминах «я шел, он сказал, этот выстрелил» – глупо, неорганично. Однако осенью 1993 года я был свидетелем русского бунта. Я его видел собственными глазами. Такая удача для русского писателя. Вон Пушкин через сорок с лишним лет ездил по пугачевским местам, собирал по крохам воспоминания… Глаз там выбитый, на жиле висит, осетров баграми ловят… Ножиками режут… Казачки… Любимое племя… А я – видел! Освирепевшие лица. Дикость. Ярость. Зависть, переварившаяся в погром.

Может, попробовать? Описать это по-настоящему? С героями, сюжетом, с личной линией? Слабо?

«…В черном плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой…» Неужели? Думаешь, получится?

Блок писал: «Слушайте музыку революции». Мудак. Слушайте, блядь, музыку революции. Хули ее слушать? Грязища, тупая ненависть, болтовня жидовская…

Счастье, молодость. Тридцать два года. Худой, энергичный. Все просто – наивность. Обожаю… Приехал в Москву. Делать приватизацию. Без меня – никак. А тут – бунт!

По Смоленской площади идут. Лица перекошены. Давно идут, уже пару часов. С Октябрьской. Где Ленин. Уже озлобились подходяще. Переворачивают автомобили – тогда сплошь «жигуленки». Поджигают. Громят витрины. Мелкие лавочники – первые жертвы. Всегда. Сами себя заводят. Кричат. Видеть их противно. Как будто случайно застал срущую девушку. Вся магия пропала. Ба, а это ведь народ!

Все, что дорого… Все милое, красивое, родное. Буржуазное. Мещанское. Вышитые наволочки. Шторы – портьеры гобеленовые. Слоники в ряд по росту. Свинина в котлетах. Старый комод. Это и есть – человеческое. На х… – пролетарское искусство. Ненавижу худых истеричных баб. Дайте мне задницу. Большую задницу. Как у лавочника Ренуара.

Вот эту кустодиевскую красавицу спасал я 3 октября 93-го года. Я не хотел, чтобы блядские Лили Брик опять на 100 лет захватили мой народ своими свингерскими замашками. Моя родная задастая кулацкая Родина с теплыми пухлыми губами, с белозубой красивой умной улыбкой должна была победить. И победила. Мелкобуржуазный Лужок с мелкобуржуазным Коржаковым выиграли у дебила Руцкого. У Макаша, засранца. Жулье!

…Идет, дрожит от страха. Самому страшно. Держится за руку. Все теснее… Ясность: не бойся! Горло перегрызу! Не дам в обиду ни при каких обстоятельствах. Никогда. Можешь не сомневаться. Маяковский был пролетарским поэтом, а я буду – мещанским.

Плевать на сюжет. Плевать на цельность характера – в гробу видал! Не хочу быть великим писателем. Почему неэстетично – буржуа? А раз неэстетично, то прозой? Только в конце узнал, что всю жизнь говорил прозой…

Наконец я понял, кто я. Ровно в тот день. Я – кулак. И буду всегда – кулаком. И любить буду – кулацких дочек. Я не крупный капиталист. Я – русский. Кох. Альфред. Рейнгольдович. Счастье любить тебя. Моя Родина. А не этих козлов.

Как это странно! Ведь я в детстве только и думал, как бы мне поучаствовать в каком-нибудь восстании. Революционные матросы, пулеметные ленты, «маузер», расстрел буржуев… Между прочим, лично мною… После – учреждение справедливости, и победители едут строить узкоколейку. И в лесу там мерзнут и вкалывают задаром, для общего блага. Вот оно, счастье! А буржуи смотрят и завидуют. Что у них есть, кроме денег? Что-то такое мне виделось.

После все переменилось, я имею в виду – у меня в голове. К 93-му я был уже совершенным антикоммунистом, давно уже сокрушался – вот, неподавленная революция сделала нас дикой страной, с первобытными порядками, с жалкой убогой жизнью. Сегодня как-то странно про это думается, но что ж за картину такую нам рисовали, если на ней венец творения – заводской слесарь… Который уж точно очень и очень далек от идеала. Такой идеал мне точно не нужен. Но – была ли у меня в 93-м мечта расстреливать коммунаров, хотел ли я уподобиться Тьеру? Хотелось ли мне лично загонять взбунтовавшуюся чернь обратно в бараки? Нет, не было у меня такой мечты. Помню – не было. Я пытаюсь теперь поточней вспомнить свои ощущения. И понимаю, что они были совершенно мещанские, обывательские. Я думал: вот, беспорядки, – а ну как стекла в квартирах начнут бить? Или – про очереди за хлебом и куревом думал. Про перспективы богатого глянцевого журнала, в котором я тогда работал и который непонятно как бы жил, затянись разборки между ветвями власти.