Жест был весомей любого проявления хлипкого разговорного жанра. Из двух тургеневских персонажей, Герасима и Рудина, первый традиционно считался положительным героем (несмотря на убийство собачки), а второй – скорее отрицательным. Глухонемой дворник был Человеком Дела, болтливый интеллигент – всего-навсего Человеком Слова. Литературная дуэль между Словом и Делом, как и положено, завершалась в пользу последнего. Рудин падал, сраженный пулей, Герасим же молча отправлялся в деревню набираться вечных и незыблемых ценностей тяжкого крестьянского труда.

Интеллигенции было неловко. Пока она объяснялась в любви к великому, могучему, правдивому и свободному русскому языку, люди бессловесного труда ковали за окном что-то железное и поливали слезой многочисленные нивы. Все попытки героев Некрасова засеять те же нивы словами (разумными, добрыми, вечными) оказывались плодотворными примерно в той же степени, в какой был успешен посев Буратининых пяти золотых: кудрявое ветвистое дерево из сложноподчиненных предложений с золотыми яблочками мудрых силлогизмов так и не проклюнулось из почвы. Правда, в некоторых местах все же пророс колючий кустарник, в переплетении ветвей которого смутно угадывалось не то «гордо реет Буревестник», не то «взять все да и поделить». Столь мизерный урожай доброго и вечного вызвал, как известно, раскол среди литераторов. Лев Николаевич впал в неслыханную простоту, стал за плуг и принялся засеивать извилины нив уже не словами, но непосредственно пшеницей – за что впоследствии и был объявлен классиком русской литературы. Николай же Степанович, напротив, возмечтал о тех давних и глубоко дореволюционных временах, когда «Солнце останавливали Словом, Словом разрушали города». За что, собственно, и был расстрелян Людьми Дела, грамоте не обученными.

Любопытно, что инициатива Льва Николаевича, весьма поощряемая сверху, у коллег писателя-классика особого развития так и не получила: наши писатели-современники, каясь, озираясь, оправдываясь и что-то бормоча о культуре, тем не менее предпочли работать со словами, а не с зерновыми культурами. Мало того. Гумилевская ересь отнюдь не исчезла, но, наоборот, особенно укоренилась в среде фантастов, в чьих произведениях явно прослеживались попытки примирить Слово и Дело методом буржуазной конвергенции. В НФ-книгах возникали опутанные сенсорными датчиками персонажи, которые намеревались делать Дело, не прикладая рук, но токмо командуя умными машинами. Мысль о возможности воздействия на материальную среду лишь с помощью второй сигнальной системы (например, устно приказывать машине по-прежнему ковать что-нибудь железное) вносила сумятицу в стройную иерархию традиционных ценностей. Этак выходило, что вышеупомянутый Рудин со своею коронной фразой «Доброе слово – тоже дело» был не так уж неправ. В рамках жанра сайенс-фикшн можно было по крайней мере утешаться рукотворным характером всей так называемой «второй природы». Умные машины – прежде чем исполнять команды – все-таки были кем-то собраны на заводах и только затем могли подвергнуться словесной эксплуатации. В жанре фэнтази Слово и Дело обходились уже без электронно-механических посредников, по принципу «сказано – сделано».

Евгений Лукин ставит интересный эксперимент, последствия которого должен оценить сам читатель. Фантаст предлагает модель мира, где мечта интеллигента (в предельном ее проявлении) стала явью. Цивилизация сделалась «словесной». Действие рассказа происходит в будущем, после некоего (то ли природного, то ли искусственного) катаклизма. Автор сознательно избегает подробностей катаклизма, просто сообщая о результате: отныне мысль изреченная оказывает прямое и немедленное влияние на действительность. Только скажи вслух, что твоя жена умница и красавица, что купленные помидоры – красные, твой письменный стол – гладок как стекло, а за окном светит солнце... Скажи, и все так и будет. Но лишь до того момента, пока кто-нибудь другой не скажет, что жена твоя дура и кикимора болотная, помидоры – зеленые, письменный стол – в одних сучках, и вообще за окном бушуют дождь с градом.

Мир, где столь неожиданным образом стерлась грань между физическим и умственным трудом, в рассказе Е. Лукина ежесекундно балансирует на опасной грани. Все знают, что слово не воробей, а злые языки теперь страшнее атомной бомбы, но чего не скажешь в сердцах? Сказано – сделано. В условиях, когда Словом запросто разрушают города, достаточно одной обмолвки.

Оптимизм автора рассказа «Словесники» чрезмерен. В реальности мир, пережив роковую метаморфозу, был бы обречен. Известное почтение к Делу у нас так и не уравновесилось хотя бы минимальным уважением к Слову. Привычка безответственно сотрясать воздух оказалась бы смертельной. Одно только обсуждение повестки дня в Госдуме стало бы причиной досрочного конца света. Первое же красное словцо оказалось бы и последним.

Собственно говоря, и в финале рассказа земная цивилизация сходит на нет. Некий тип из прошлого (то есть нашего времени) случайно попадает в этот изменившийся мир и губит его машинально. В разговоре отправляя всех людей по известному адресу. И они все туда идут.

1996

Во времена, сравнительно недавние, бывало так. Покупало молодое советское государство у буржуинов на валюту, к примеру сказать, трактор. Потом наши умельцы разбирали бедолагу по винтикам, глядели, из чего он сделан, а затем старались соорудить точно такой же, но собственный. Чтобы, значит, впредь дефицитную валюту не тратить. Иногда фокус удавался. Чаще нет. Поскольку отечественные тульские левши могли, конечно, аглицкую блоху зараз подковать, факт, однако работа менее тонкая и творческая была умельцам без интересу. К тому же государство, пытаясь сэкономить, мастеров для таких дел набирало числом поболее и качеством похуже, а уж про качество матерьяла для трактора даже говорить неловко: где у буржуинов была железная фиговина, наши всобачивали осиновую, где гады закордонные пользовались вакуумной сваркой, наши обходились слюнями и хлебным мякишем...

К чему эта история? Да к тому, что московское издательство «РОСМЭН» вздумало подзаработать таким же нехитрым способом. Выиграв тендер на перевод «поттерианы», наши быстро смекнули, что озолотиться можно не только за счет невиданно высоких цен на русские издания «Гарри Поттера» или тиражирования западных книг, пиаровскими методами выдаваемых за аналоги мадам Ролинг (лучшие из них, вроде трилогии Филиппа Пулмана, тоже, между прочим, кое-какой валюты стоят). Решено было привлечь своих авторов. Небалованных, малоизвестных, зато дешевых. Волонтерам поручалось понаблюдать за коллегами из Забугорья (дальнего и ближнего) и залудить, как у них. Так родилась серия «Наше фэнтези».

Одна из книг, открывающих серию, с первого же взгляда вызывает в памяти сцену из гоголевского «Ревизора» – как она смотрелась бы, кабы Хлестаков объявил, что роман «Путь меча» сотворил он сам, собственной персоной. «Там написано, что это господ Олди сочинение», – удивлялась бы наивная Марья Антоновна. «Ах да, это правда: это точно Олди, – невозмутимо отвечал бы Хлестаков, – а есть другой “Путь меча”, так тот уж мой». И верно! Некто Дмитрий Крюков действительно позаимствовал заголовок весьма известной книги Олди. Для чего именно кража произведена, неясно. Ведь настоящий меч если и появляется в руке главного положительного героя – с жутким имечком Визигаст, – то лишь на последних страницах книги. С этим мечом в руке герой и погибает, увлекая в бездну главного рефлектирующего злодея, которого зовут еще более страшно – Халхидорог (вообще все злодейское племя гхалхалтаров наделено неудобочитаемыми кашляющими именами: Гхалк, Гархагох, Хамрак и др.). Согласно сюжету, родители младенца Визигаста гибнут еще до начала книги, и простая логика жанра предполагает, что ближе к финалу как-то прояснится и тайная миссия сироты. Ничего подобного. Ни тайны, ни миссии. В книге присутствуют маги, однако и их статус их не определен, а функции расплывчаты. Вообще в законах импортного жанра fantasy Дмитрий Крюков разбирается на ощупь; он смутно знает, что должны иметь место гоблины, тролли, орки и гномы, однако понятия не имеет, что ему делать с этой пестрой компанией, а потому использует их в качестве простых статистов. Не лучше дело обстоит и с правилами композиции. Тьма сюжетных линий, начавшись, внезапно обрывается; большинство персонажей, объявившись как будто с некоей целью, бестолково потоптавшись, уходят в небытие. Сам текст романа нередко воспринимается как подстрочный перевод с гхалхалтарского на русский («с чуть хищным лицом», «черные волосы заелозили по плечам», «большинство отчаянных голов находили свой конец» и пр.). В финале читателю намекают, что-де воевать нехорошо и что Халхидорог с Визигастом, ежели бы они вдруг возродились в иной жизни, могли бы пожать друг другу руки. То ли Дмитрий Крюков верит в метемпсихоз, то ли это заявка на роман-сиквел.