Словом, ничего революционного или контрреволюционного – лишь пожелание, чтобы Россия вдруг не превратилась в Туркмению. Вместе с двумя Президентами, уходящим и приходящим, ту же бумагу в качестве гарантов подписывают еще несколько губернаторов, пара кремлевских чиновников и олигархов, включая Бориса Платоновича Эленского и банкира Александра Духона (подозрительно смахивающего на alter ego одного из соавторов данного романа). Каждый из подписантов получает, помимо экземпляра документа, еще и право обнародовать его, если Россия таки скатится к самовластью...

Будь роман юмористическим, упомянутый сюжетный посыл еще можно было бы принять. Однако авторы романа, раскручивая интригу, предельно серьезны и возводят свою уязвимую – по всем статьям – фабульную постройку вокруг ими же придуманной филькиной грамоты. Почему-то все персонажи (и положительные, и отрицательные) придают этому реестру благих пожеланий невероятное значение.

Более-менее симпатичные персонажи, в число которых ближе к финалу попадает даже дочь главы государства (Наташе «в ее достаточно раннем возрасте, уже были близки идеалы свободы и демократии»), всеми правдами и неправдами хотят вывезти из страны хоть пару экземпляров Меморандума и обнародовать. Так-сяк омерзительные персонажи, которые мечтают о реставрации сталинизма с президентским лицом (к этим деятелям относятся директор ФСБ Любимов и советник нынешнего Президента Смирнов), пытаются ликвидировать документ, видя в нем невероятную опасность для своих карьер.

Что дальше? Раздаются выстрелы, звучат взрывы, агенты ФСБ по всей Европе преследуют отважного экс-журналиста Багрянского (смахивающего на alter ego второго из соавторов), вывозящего на себе Ту Самую Бумагу. В конце Президенту требуется сделать выбор: с кем он? С озверевшими силовиками? С прогрессивным человечеством и дочкой Наташей? Идти на третий срок или нет? Финал открытый, но авторы, конечно же, надеются на лучшее...

Очень понятно, по какой причине «Вагриус» тиснул роман неслабым двадцатитысячным тиражом: все-таки олигархи с именами (пусть и бывшие) в нашей стране не так уж часто балуются беллетристикой; при соответствующей рекламе и раскрутке книжку, пожалуй, можно продать (правда, раскрутить книгу до небес «Вагриусу» пока не удалось). Понятно, отчего в эту телегу впрягся Краснянский: приятно же, черт возьми, вообразить себя хоть и виртуальным, но супергероем, от которого в какой-то момент зависит судьба страны.

Нетрудно догадаться, почему в проекте решил участвовать Смоленский: по сюжету именно Александр Духон оказывается «ключевой фигурой» в главном эпизоде, связанном с конференцией подписантов во Франции (само собой, Духон здесь на высоте). Кроме того, Смоленскому уж очень хотелось крепко приложить коллегу по олигархической тусовке – того самого, что носит прозрачный псевдоним Борис Эленский. Беда, однако, в том, что и тот, и другой соавторы взялись за написание романа, даже в минимальной степени не обладая литературными способностями. Из-за чего чтение этого шестисотстраничного тома превращается в муку мученическую.

Если не считать Духона с Краснянским и Эленского, прочих фигурантов даже персонажами трудно назвать: эти люди-тени лениво перемещаются, не оставляя после себя следа. Авторы тратят массу усилий, вводя в повествование киллера Костю и сыщика Смирнягина – и все для того, чтобы бросить их на полдороге, убив первого и оттеснив на периферию второго. О психологической достоверности диалогов и речи нет. «Из этого посыла, да и ради других нюансов, мы сделали отличный от вашей точки зрения вывод...» И еще цитата: «невидимая часть айсберга, объясняющая приводные ремни механизма выбора». Это и трезвому политологу невозможно выговорить, а ведь так у горе-романистов, между прочим, объясняются друг с другом подвыпившие чекисты в сауне!

Отношение к языку у соавторов примерно такое же, как у Тамоникова. Но если автор «Обета на крови», похоже, вообще никогда не сталкивался с русским литературным, то Краснянский со Смоленским, вероятно, когда-то его знали, но успели основательно подзабыть. «Мозги насквозь пропахли разборками», «экземпляр утоления его амбиций», «ситуацию, выплеснутую на него в пьяном угаре» – эти и подобные перлы, рассыпанные по тексту, навевают зеленую тоску. Да, спасение страны от тоталитаризма – дело благородное, но кто бы ее заодно спас от тотальной графомании?

2006

К концу 2005 года еще одна попытка встроить нас в цивилизованный рынок ужасов потерпела фиаско. И издателям, и прокатчикам вновь сделалось ясно, что покамест в России покойники – товар, мягко говоря, не очень ходовой. Не пробирающий до костей. Не выворачивающий душу и карманы покупателей. Фирма «АСТ», к примеру, ударно завершила перевод многотомной fantasy «Темная Башня», и что же? Этот многолетний труд гранд-мастера ужасов Стивена Кинга был встречен на родине Спасской башни крайне вяло даже фанатами. Выпущенный на DVD последнего хита Джорджа Ромеро «Земля мертвецов» тоже не сделал особых сборов. Свежий отечественный роман из жизни трупаков, «Лапник на правую сторону» Катерины Костиковой, и вовсе сгинул практически бесследно.

Допустим, провал русской дебютантки можно объяснить недостатком литературного дара (писать на темы Стивена Кинга в манере Дарьи Донцовой – дело малоперспективное), но почему наш потребитель не клюнул на мэтров? У Ромеро новые зомби по качеству не хуже обычных, да и у Короля Стивена мерзкая нежить по имени Алый Король получилась вполне кондиционной... Ан нет! Все мимо кассы.

Простейший выборочный анализ англоязычного хоррора (помимо Стивена Кинга, упомянем тут книги Джона Руссо, Клайва Баркера, Фрэнсиса Вильсона, Брайана Стаблфорда и др.) позволяет вычленить в самом общем виде наиболее употребляемую фабульную конструкцию подобных произведений. Как правило, нормальное, устойчивое течение жизни персонажей внезапно и немотивированно нарушается из-за проникновения в реальный мир трансцендентных сил – чаще всего они персонифицированы в образах умерших людей, которые получили возможность вернуть себе некоторые утраченные было функции живых существ (движение, речь, иногда мышление и т. д.), чтобы безнаказанно и целенаправленно творить зло.

Такая персонификация зла мотивирована безусловной асоциальностью покойника и отсутствием у него полноценных созидательных стимулов; полуоживший труп, квинтэссенция фобий мидл-класса, выглядит заведомым революционаристом и врагом порядка. С точки зрения позитивиста мир мертвых может вообще не являться миром как таковым. Гармония лишь «наверху», а все, что за ее пределами, – не более чем флуктуации хаоса. Самим фактом своего существования неумерший мертвец бросает вызов гармонии и потому априори вызывает отвращение и страх.

Нетрудно догадаться, что подобная разновидность хоррора была изначально невозможна для литературы целого ряда дохристианских цивилизаций (Египет, Греция), где потусторонний мир не был олицетворением зла и хаоса, мыслился организованным по тем же принципам, что и реальные царства живых. Визиты живых в царство мертвых (и наоборот) выглядели вполне заурядным делом и испугать никого бы не могли. Какой-нибудь Орфей, получив гостевую визу в страну Аида, обнаруживал там практически ту же иерархию, что и наверху. И будь упомянутый герой чуть удачливее, Эвридика вернулась бы в реальный мир без каких бы то ни было остаточных последствий на лице и теле, ужас которых ныне так любят смаковать операторы американских фильмов ужасов, вроде того же Ромеро.

Тот факт, что советская цивилизация по многим параметрам гораздо ближе к античной, нежели к современной западной цивилизации, сегодня уже ни у кого не вызывает сомнений. Судьба хоррора в России – наиболее наглядное тому подтверждение. Романтический хоррор начала XIX века мог бы перерасти в нечто большее, но критический реализм «натуральной школы» с ее чрезмерной гуманностью к малым сим искусственно притормозил этот процесс (и гоголевские мертвецы Степан Пробка с каретником Михеевым, и толстовский зомби Федя Протасов вызывали у читателя не страх, а сочувствие). Ну а после 1917 года движение вспять стало попросту невозможным.