Царство мертвых не могло быть враждебным советскому обществу уже потому, что в ходе войн, революций, репрессий оно пополнялось слишком быстро и, в случае эскалации конфликта с ним, могло бы превратиться во внушительную пятую колонну. На государственном уровне решено было считать потусторонний мир союзником, родом слаборазвитой, забавной, но в целом дружественной державы (наподобие Китая в сталинскую эпоху). С первых же дней появления на свет пролетарского государства идея партнерства умело внедрялась как на уровне культовых мифологем («Призрак бродит по Европе»), так и на уровне пропагандистских клише («И как один умрем в борьбе за это») и грамотной адаптации классических текстов («Ну, мертвая, – крикнул малюточка басом»).

В этом смысле мертвец уже выглядел не объектом массовых боязней (как у Жуковского), но едва ли не воплощением мечты идеологов об идеальном гражданине. (Свидетельство тому – признание покойника В. Ульянова самым лучшим из живых, а также культивация фразеологизмов типа «мертвые сраму не имут», «мертвым не больно», «мертвые молчат», «мертвый час» и др.) Не случайно В. Высоцкий и А. Твардовский, каждый по-своему, поэтически комментировали этот пропагандистский стандарт. Высоцкий пел, что «покойники, бывшие люди, – смелые люди и нам не чета». Твардовский в «Теркине на том свете» обнаруживал в загробном мире сталинскую утопию, построению которой в мире живых еще как-то противился «человеческий материал», а тут ограничений не было никаких.

Вытравив из граждан страх перед обитателями потустороннего мира, идеологическая машина вынуждена была предложить на освободившееся место несколько эрзац-фобий. В качестве заменителей избраны были страхи перед военной интервенцией, возвращением эксплуататоров, дезинтеграцией страны и, наконец, перед большой мировой войной (начиная с 1940-х годов – ядерной). В соответствии с предложенными вариантами советская разновидность хоррора была реализована в неканонической форме – шпионский роман, военно-полевой роман, антиядерная антиутопия. Соединенные Штаты были выбраны в качестве врага № 1 лишь в силу их удобного географического расположения: по ту сторону океана. Мертвые соотечественники пребывали в ранге живых (партбилет № 1, «навечно зачислен в списки на довольствие», «за себя и за того парня» и пр.), в то время как живые американцы невольно принимали на себя роль жителей как бы официально не существующего, но подразумеваемого царства тьмы, города желтого дьявола и тому подобное.

Время эрзац-фобий закончилось с приходом 90-х. Америка более-менее дедемонизировалась, но хоррор – в его привычном виде – у нас толком не прижился в силу непреодолимой инерции. Столь сильной, что о нее еще долго будут разбиваться усилия прокатчиков и издателей вернуть Россию в русло мейнстрима. Мертвецы нам по-прежнему «свои». Они патриархальны и предсказуемы. У них, как правило, нет ни территориальных, ни финансовых претензий. Многолетняя практика убеждает наших сограждан, что по-настоящему неприятных сюрпризов следует ожидать все-таки от живых.

1994—2006

Юрий Георгиев. Лучшее лекарство – смерть. М.: Амальтея, Эксмо («Чтение-1»)

В детективе главное что? Раньше времени не проболтаться ни врагу, ни другу. А на прямой вопрос: «Пал Андреич, вы шпион?» – уклончиво отвечать: «Видишь ли, Юра...» В конце концов всем и так станет ясно, что обаятельный Пал Андреич – самый натуральный шпион, но дело сделано: хорошие импортные танки летят под откос, и потому белой армии вкупе с черным бароном никогда не выиграть битвы на Курской дуге.

Будучи человеком молодым и неискушенным, автор детективно-мистического романа «Лучшее лекарство – смерть» раскрыл карты уже в предисловии к книге. «Перечитав многое из хлынувшего на наши прилавки потока так называемой “коммерческой” литературы, я вдруг понял, что могу писать не хуже, чем знаменитый Стивен Кинг, – честно признался Юрий Георгиев, – а может быть, и лучше, потому что люди будут читать меня на родном языке, а не в плохих переводах». Читатель, возможно, и так догадался бы со временем, что опусы хваленого американца и в подметки не годятся произведению нашего соотечественника, однако автор лишил читателя удовольствия самому прийти к подобному умозаключению.

Дальше – больше. Не дав читателю поломать голову над вопросом, кто же такой странный и зловещий живет на окраине американского городка, Георгиев на первых же страницах поспешил растолковать: странный и зловещий – это ученый-маньяк с характерным имечком Бред, который в припадке мизантропии вызывает демонов, а уж демоны так и норовят учинить горожанам разнообразные гадости с летальным исходом. И если пресловутый Стивен Кинг имеет обыкновение помещать свою чертовщину в скучные интерьеры зауряднейшего Касл-Рока, то описанный нашим автором американский городок – местечко экстраординарное и без помощи бредового маньяка. С одной стороны, городишко как будто можно обойти пешком. С другой, в нем не меньше сорока двух полицейских участков и, кажется, есть метро (упоминается, правда, всего один раз). При этом сами полицейские в романе – готовая иллюстрация к рубрике «Их нравы». На глазах блюстителей порядка мистер Бред два десятилетия злостно химичит в своем особнячке (при этом гром гремит, земля трясется, черт на курице несется) – ноль внимания (один, правда, зашел туда, пропал, ну и ладно). Двадцать лет подряд в том же городке психопат ворует младенцев по наущению того же Бреда – ноль внимания. Парочка захудалых рокеров на протяжении четырехсот страниц разыгрывает на улицах и в барах сцены из «Прирожденных убийц» – копы только размазывают кровь, сопли и слюни по своим дебильным физиономиям.

Легко догадаться, что для литературного соперника Стивена Кинга Америка по-прежнему – «вероятный противник», коего надлежит изображать в карикатурном виде. Но все же автор перебарщивает: городок сплошь населяют граждане «с бородой и беспокойно бегающими глазами», «с суровым лицом и отсутствующим взглядом», «с рыжей бородой и тупыми глазами» и т. п. Правда, имеются здесь и положительный герой («сильный парень с мужественным лицом и твердым характером»), и героиня, борющаяся за право со временем стать положительной («невысокая девушка, смазливая и с невыносимым характером» – да-да, та самая, с которой «говорить было невыносимо приятно»). Разумеется, только им двоим из всех персонажей кунсткамеры удается выжить – остальные проваливаются в тартарары вместе со своими бородами, глазками и щупальцами.

Никого из них, естественно, не жаль. Разве может вызвать сочувствие начальник полиции Дарвин («Вероятно, в молодости ему везло с женщинами. Но несмотря на это, Дарвин был человеком суровым...»)? Или неприятный тип, который «работал химиком-исследователем в области неизведанного»? Или омерзительный уфолог (!), которого герои призывают, дабы тот изгнал беса? (В Касл-Роке подобными делами занимается экзорсист, но Георгиеву, конечно, видней). Для подобных граждан действительно лучшее лекарство – смерть, чтобы не мучались и читателя не мучили.

Отдадим должное автору: приближение смерти он описывает неторопливо и тщательно. Сперва «крылья неизведанного застучат в сознание с новой силой, норовя укутать беззащитный разум горьким туманом». Потом, натурально, явится «голос, исходивший из вечной бездны и навеянный дыханием смерти» (при этом «мука и сладострастие перемешаются, образовав какой-то сферический цилиндр»). И вот тогда, наконец, возникнет нужный монстр («от чудовища исходило сияние, оно непрерывно подергивалось»). Готово – все съедены. Туда и дорога. Янки, гоу хоум.

Заметим, что нелюбимые автором американцы гибнут в романе не только от лап и зубов потусторонних чудовищ, но и от простого огнестрельного оружия (в том числе и от новой модификации автомата «узи» – с двумя «з», «уззи»). Тем не менее стилистические разногласия автора с нелюбимыми персонажами видны и невооруженным глазом. Справедливо рассудив, что на всех метафор и сравнений не напасешься, Юрий Георгиев нашел одно – и меткое. «Как ошпаренный, он подскочил и, схватив трубку, буркнул что-то вроде возмущения». «Человек опрометью выскочил из дома и, сев в машину, тронулся с места, точно ошпаренный кипятком». «Он точно ошпаренный выдернул голову обратно». «Кот подскочил и как ошпаренный кинулся прочь...». И т. д. Если не считать бедного кота, все остальные янки получили по заслугам.