Элен торопливо направилась по площади, в сторону медицинского факультета. Я быстро взглянул на Брук – она смотрела на меня вопросительно.

– Скоро вернусь, – бросил я и заспешил вслед за Элен. Быстро догнал и пошел рядом. – Кто знает, что я вмешался?

Она не ответила, просто продолжала молча шагать.

– Что происходит?

– Натаниель, прекрати, – коротко заметила она, не поднимая глаз от земли.

Мы уже удалились от толпы на значительное расстояние и вдвоем, словно пара верных соратников, направлялись к лабораторному корпусу.

– Что случилось с Хэрриет Тобел?

– Стоп!

Это короткое слово она почти выкрикнула. Не останавливаясь, оглянулась на толпу. Проследив ее взгляд, я увидел беседующих Яна Кэррингтона и Отто Фалька. Однако Ян смотрел не на собеседника, а поверх его головы следил за нами.

Я замедлил шаг, и расстояние между мной и Элен начало увеличиваться. Наконец я и совсем остановился. Элен, с черными волосами, в черном костюме, скрылась за зданием из ярко-желтого песчаника.

Я медленно пошел обратно к Брук. Может быть, Ян решит, что мы с Элен просто выясняли отношения, бередили старые раны. Но он продолжал смотреть на меня, и в этот момент я осознал, насколько глупо было вот так преследовать его невесту.

Когда я подошел к Брук, она уже с кем-то разговаривала. Стоящая в одиночестве красивая женщина в любой ситуации подобна лежащей на мостовой Манхэттена стодолларовой купюре: чуть раньше или чуть позже, но кто-нибудь ее непременно поднимет.

В данном случае нашедший купюру джентльмен выглядел лет на двести, не меньше, так что если начинать мериться силами, то я непременно бы его победил. Брук представила его как бывшего профессора классической литературы. Его время на солнце подошло к концу, и профессор тихо удалился.

– Что это вы там делали? – поинтересовалась Брук.

– Завершали последнюю битву окончательного расставания.

Брук явно сомневалась, поверить моим словам или нет, однако смолчала.

Уходя с площади туда, где мы оставили машину, я поискал глазами Яна Кэррингтона и Отто Фалька, однако не увидел в толпе ни того, ни другого.

– Она хороша, – вдруг заметила Брук.

Теперь промолчал я.

– Любовь твоей жизни, Натаниель?

– Не знаю, – выдавил я.

– Немного холодновата.

– Брук, ради Бога!

– Спешит вернуться в лабораторию, чтобы защитить от непредвиденной опасности свою работу.

– А ты бы не спешила?

– Нет. Во всяком случае, в такой день.

На траурную церемонию мы приехали на «БМВ» Брук и на этой же машине собирались ехать на кладбище. Открывая водительскую дверь, Брук неожиданно заметила:

– Знаешь, если ты все еще ее любишь, то лучше признайся в этом сам себе или постарайся преодолеть свое чувство.

– Я вовсе не влюблен ни…

– В таком случае тебе лучше преодолеть это и идти дальше.

Она захлопнула свою дверь и включила мотор. Я тоже сел.

Ну хорошо. Признаюсь, что, наверное, слишком горячо защищал Элен Чен. Но я искренне ценил то, что она меня предупредила, и одновременно ощущал себя последним дураком, потому что позволил себе догонять ее на площади. И ведь я еще и понятия не имел, как дорого ей обойдется моя неосмотрительность.

Чтобы успокоить Брук, я повторил:

– Я в нее не влюблен.

Думаю, она мне не поверила, потому что, выезжая со стоянки, все еще продолжала упрекать:

– В отношениях с тобой я поставила себя в уязвимое положение, Нат, а в итоге ты швыряешь мне это в лицо.

Судя по всему, под уязвимым положением она подразумевала то, что разрешила остаться у себя на ночь, а утром позволила приготовить себе завтрак. Подобная ревность удивляет.

– Дело вовсе не в этом, – заметил я.

Я рассказал ей, что прошептала Элен.

Брук на секунду задумалась.

– Ты меня смутил.

– Не смущайся. Я польщен.

Действительно, мои ощущения можно было описать именно этим словом.

– Все, хватит об этом. Давай вернемся к реальности. «Трансгеника» замешана в этой истории?

– «Трансгеника» определенно в чем-то замешана. Если, конечно, Элен говорила об этой фирме. Мне еще предстоит вычислить, это они или кто-то другой принимал участие в исследованиях доктора Тобел в области ВИЧ. Кому еще есть дело до того, что я вломился в лабораторию? И откуда об этом может знать Элен?

– Так ты считаешь, в центре всего все-таки стоит изнасилование?

– Да. В нем – ключ к делу.

– Честно говоря, мне тоже так кажется. Они проникли в твою машину, чтобы забрать пленку. Не ради же твоих шмоток!

Я улыбнулся:

– Спасибо.

Мы ехали между мягкими пологими холмами, окружавшими университет. В это время года растительность уже увядает, и в пейзаже преобладают желто-коричневые оттенки. Именно трава – а вовсе не солнце и не металл – дала Калифорнии ее название – Золотой штат.

– Все-таки вчерашний вопрос остается очень острым: почему о насилии не заявили? – размышляла вслух Брук.

– Ну, если не защищено само исследование, значит, защищен какой-то конкретный человек. Откуда нам знать? Может быть, сам Отто Фальк питает страсть к коматозным больным. Или, скажем, Ян Кэррингтон. Ты не можешь оценить фигуру того человека на пленке?

– Нет, там снято под каким-то странным углом. Думаю, он мог быть совсем не высоким.

Я на секунду задумался. Все-таки что-то не сходилось.

– Эти ребята вовсе не простаки. Почему же они не выключили камеру? Или хотя бы не вынули пленку?

– Может быть, не хватило времени. Или не ожидали коварства. Или не могли – кто-то был в коридоре. Или кто-то, участвующий в игре, хотел иметь компромат.

Ей не надо было уточнять, кто именно этот «кто-то». Скорее всего, именно Хэрриет Тобел.

Несколько ехавших перед нами машин свернули на боковую дорогу.

– Посмотри на карту, – попросила Брук.

Я посмотрел и распорядился сворачивать вслед за машинами.

– А кроме того, это был не Фальк. Это был санитар. Тот парень, который совершил изнасилование, работал санитаром.

– Или же он просто хотел, чтобы мы считали его санитаром.

Колонна автомобилей остановилась на краю обсаженной высокими эвкалиптами дороги. Вокруг красивыми волнами лежали холмы, а благодаря эффективной ирригации растительность здесь сохранила зеленый цвет. Эвкалипты наполнили воздух своим характерным, почти медицинским запахом.

Словно артиллерия в далекой битве, застучали дверцы машин. Небольшими группками, по два-три человека, люди стекались к старинным железным воротам. За ними высились старые и новые надгробия, в большинстве своем украшенные звездой Давида. Ярдах в пятидесяти вверх по холму я заметил кучу свежей земли. А неподалеку стоял гроб.

Поднимаясь по холму, я предложил руку какой-то пожилой женщине. Она кивнула в знак благодарности, но никто из нас не произнес ни слова. Брук шла рядом со мной. Уже оказавшись наверху, возле могилы, я осмотрелся; по всему кладбищу между надгробиями виднелись группы стариков: они безвольно, медленно двигались, словно дрейфующие во враждебном море корабли. Старая гвардия хоронила одного из своих, зная, что очень скоро придет черед следующего, потом следующего и так далее. Снова появится повод собраться, одеться в черное, грустить и горевать.

Солнце уже опускалось за деревья; снова звучали прощальные речи; снова Ларри Тобел, снова раввин. Несколько добрых слов о покойной произнес сам Отто Фальк. Выглядел он так, словно прямо ему в лицо разорвалась бомба; голос звучал так тихо, что слова едва долетали до меня. Закончив свою короткую речь, старик расплакался. Его чувства тронули меня настолько, что и мои глаза затуманились от слез. Брук взяла меня за руку.

Гроб опустили в могилу. Все, кто хотел, взяли по горсти земли и кинули на деревянный ящик. Звук земли по дубовой крышке показался слабым и каким-то незначительным, но в то же время очень горьким.