– Уже пять часов назад мы решили, что все случаи связаны между собой и аналогичны. Если все учесть, то мне кажется, госпиталь действует адекватно.

– Адекватно? И что же, этого достаточно?

– Вы пытаетесь учить меня моему же делу, доктор Маккормик? – Ферлах смотрел на меня в упор, пока я, не выдержав, не отвел взгляд. – Дело в том, что это не учебник. И не все происходит так быстро, как вам того хочется.

Хотя респиратор закрывал его лицо, я видел, как он устал. Устал и нервничает.

– И все же вы правы. Говорите именно то, что следует. – Он вздохнул. – Семь лет я работаю в системе здравоохранения. За это время произошло, наверное, не меньше тридцати вспышек различных болезней. Пришлось даже иметь дело со случаем биотерроризма: официант, которого уволили из ресторана, запустил в салат сальмонеллу. Но ничего похожего на это я не встречал. – Он помолчал, потом заговорил снова: – Предложу Джин подумать об официальном запросе о помощи. Но уверяю – у вас она помощи не попросит.

– Да мне плевать, попросит или не попросит. Вопрос в том, как не дать погибнуть этим девушкам. И как не дать заболеть другим.

– Понимаю. И все-таки постарайтесь действовать спокойнее.

Мы помолчали. Потом Ферлах снова заговорил:

– Попробуйте взглянуть на вещи оптимистично: если уж вам суждено заболеть, то лучше всего это сделать именно в Балтиморе. Балтимор – лучшее на земле место для болезней.

– В этом городе так считали абсолютно все, да и, впрочем, не только в этом городе; интересно, как бы отреагировали на подобное заявление в Бостоне?

– Во всяком случае, – продолжал Ферлах, – я собираюсь предложить, чтобы они закрыли М-2.

– Предложить?

– Не цепляйтесь к словам, доктор Маккормик. Отделение М-2 будет закрыто.

Ферлах вышел в коридор, а я получил минуту на размышление. Не хочется показаться самоуверенным, но парень я толковый. Понимаю, как работает человеческий организм, понимаю, как на него нападают микробы. Даже начинаю понимать, каким именно образом инфекция поражает население. А вот людей понять не могу. Не в состоянии постичь их мотивацию и скрытые помыслы. Только события этого дня и нескольких последующих недель покажут мне, насколько они важны и как много определяют.

Я вышел в вестибюль. Ферлах снимал защитное снаряжение.

– Если мы собираемся расследовать это дело, – заговорил я, – то, наверное, прежде всего надо осмотреть больных. Поговорить с ними. Я же ведь их еще даже не видел.

– Исходите из того, что у вас через десять минут выступление.

Чтобы не трогать наружную ручку двери перчатками, которые побывали в карантинной зоне, я снял их и надел новые.

– Что вы собираетесь делать? – удивился Ферлах.

– Собираюсь осмотреть больных. Должен же я увидеть то, о чем, черт подери, буду говорить.

– Но совещание, доктор Маккормик…

– Несколько минут подождут. – Я уже открывал дверь. – Скажите им, что я приду, как только смогу.

Мальчишкой я всегда хотел казаться безжалостным, жестоким, настоящим агрессором. И даже сейчас это придавало моей словесной стычке с Джин Мэдисон иронический оттенок. А может быть, никакой иронии и не было. Может быть, все шло вполне логично. Во всяком случае, мучившие меня в двенадцать лет амбиции были рассеяны, пусть запоздало, но все-таки наступившей половой зрелостью и хорошей трепкой, которую в седьмом классе мне задал психопат по имени Чед Першинг. Все мои многочисленные приседания и занятия с гантелями оказались совершенно бесполезными в сражении с этим капризом гормонов. Детали битвы не имеют особого значения. Суть заключается в ином: именно тогда я решил, что судьба Натаниеля Маккормика связана не столько со сферой деятельности Джо Фрезера,[1] сколько с людьми, подобными Альберту Швейцеру.[2] И уж во всяком случае, трудно было представить, что кто-то из членов Национальной академии наук сможет надрать мне задницу так же искусно, как это удалось Чеду.

Время в старших классах школы прошло без особых событий, но достаточно продуктивно, а потом я поступил в университетский колледж штата Пенсильвания. Получил диплом по биохимии, а в результате упорной и довольно скучной научной работы еще и поддержку нескольких весьма крупных ученых. Так что к окончанию обучения в колледже мне представилась возможность выбирать из большого числа медицинских факультетов. Поистине второй Альберт Швейцер. Я выбрал Калифорнию, университет, шутливо прозванный «фермой» и расположенный к югу от Сан-Франциско, в недрах Кремниевой долины. Начал там учиться по программе доктора медицины – доктора философии. Через семь лет мне предстояло получить и диплом врача, и научную степень. Занялся я микробиологией.

Но в Калифорнии мне так и не удалось получить ни одного диплома. Дело в том, что где-то на полпути к цели меня оттуда выгнали. Так я и оказался в университете штата Мэриленд, который все-таки выдал мне медицинский диплом. И это оказалось одной из причин того, что Центр контроля и предотвращения заболеваний отправил меня именно в Балтимор, в госпиталь Сент-Рэф.

И вот сейчас я стоял в маленькой палате этого госпиталя и смотрел на больную по имени Хелен Джонс.

Заметив меня, она что-то пробормотала, но тут же снова перевела взгляд на потолок.

– Здравствуйте, мисс Джонс, – поприветствовал я ее. – Я доктор Маккормик.

Девушка ничего не ответила.

Я подошел к кровати.

– Привет.

Она несколько раз мигнула, и из уголков глаз медленно потекли слезы.

Палата оказалась тесная, наверное, футов десять на десять, и сплошь заставленная мониторами и капельницами с биологическими растворами. По словам Ферлаха, Хелен Джонс проходила процедуру экстубации утром, но респиратор оставили в палате – на всякий случай, если вдруг понадобится снова. Я полистал лежащую на столе медицинскую карту.

– Мисс Джонс, – начал я, – я работаю в Центре контроля и предотвращения заболеваний. Мы пытаемся выяснить, что именно с вами произошло. Хотим сделать все, чтобы вы как можно скорее поправились.

Ответа не последовало. Больная просто продолжала смотреть в бежевый потолок.

– Я осмотрю вас, хорошо? Это быстро.

Считалось, что Хелен Джонс уже выздоравливает, однако выглядела она как человек, готовый в любую минуту умереть. Вид у девушки был желтушный – кожа нездорового желтого оттенка, белки глаз цвета мочи. Это могло оказаться результатом воздействия болезни на печень или же слишком долгого кровотечения. На тележке рядом с кроватью лежал фонарик-карандаш. Я взял его.

– Откройте рот.

Она не открыла.

Я осторожно положил пальцы на нижнюю челюсть и надавил, одновременно направив в рот фонарик.

Слизистая полости рта была усыпана, словно горошинами, коричневыми пятнами разного размера – как будто по ней стреляли из пистолета. Десны же казались совершенно бесцветными. Картина представлялась весьма неприглядной и тем не менее свидетельствовала о выздоровлении. Если бы болезнь продолжалась, то пятна оказались бы ярко-красными. А сейчас, казалось, кровь свернулась, потемнев, и организм старался вновь поглотить ее.

– Я спущу рубашку, хорошо?

Слезы продолжали течь, однако Хелен Джонс неуловимо кивнула.

– Вы очень успешно выздоравливаете, Хелен, – похвалил я ее.

Я спустил госпитальную рубашку до середины живота. Все тело было покрыто марлевыми заплатками – на боках, на груди, на животе. Я взялся за уголок одной из повязок и приподнял его. Появилась большая, похожая на язву рана, уже начавшая покрываться коркой. Казалось, кожа просто отслаивается целыми кусками, оставляя обнаженные участки. Площадь пораженной поверхности тела – там, где образовались начавшие затягиваться раны, – впечатляла. Однако я заметил, что болезнь пощадила лицо.

Когда я вернул повязку на место, Хелен вздохнула, и вздох вызвал приступ кашля – тяжелого и какого-то булькающего. Рот ее чем-то наполнился. Она слабо протянула руку к лежавшим на тумбочке салфеткам.