Чтобы как-то заработать, я устроился в кофейню здесь же, в студенческом городке. В это самое время начались крупные неприятности и на любовном фронте. Поскольку я больше уже не представлял собой подающего надежды блестящего молодого ученого, отношения с прекрасной Элен Чен начали гнить на корню. Я пытался их сохранить. Видит Бог, старался изо всех сил. Но ни одна молодая, красивая, яркая и амбициозная девушка не захочет коротать жизнь рядом с угрюмым неудачником, если у нее есть выход. У Элен Чен выход был, а потому она от меня ушла.

Продолжая традицию отцов, я запил. Несколько глотков на ночь, чтобы заснуть, скоро дополнились несколькими глотками перед работой и уже половиной бутылки виски, чтобы заснуть.

Через месяц после ухода Элен я сдался и закрутил роман с официанткой из кофейни, в которой работал, – студенткой, изучающей религию. Собственно, весь роман состоял лишь в том, что мы несколько раз переспали. Это немного сняло остроту боли, но она бросила меня после одного не особенно удачного вечера, когда я спьяну так колотил в дверь ее комнаты, что меня забрали в полицию.

Вот такие были денечки.

Вершина моего саморазрушения пришлась на встречу с тремя бывшими однокурсниками, которые в это самое время как раз заканчивали последний год клинической стажировки. Они уже получили место в интернатуре, так что диплом врача ярко сиял на горизонте. Жизнь казалась им прекрасной. Они были совершенно пьяны. А я в то время и не просыхал вовсе.

Один из троицы, кто оказался у стойки первым, сразу узнал меня.

– Эй, приятель, я слышал о твоих подвигах. Круто!

– Да, – согласился я. – Что тебе принести?

– Как насчет данных? Ты можешь испечь их специально для нас?

Это уже встрял парнишка по имени Пабло, подошедший вторым.

– Что ты сказал? – переспросил я с широкой наигранной улыбкой.

– Да ты слышал, – ответил Пабло, переглядываясь с дружком.

– Не волнуйся за него, – ответил первый. – Он свое не упустит, отправится в Лос-Анджелесский университет и займется ортопедией. Я знаю этот тип.

– Разумеется, – согласился я.

Но Пабло не унимался:

– Это тот самый парень, который подделал результаты опытов. А его поймали и выгнали с факультета. – Он произнес громким театральным шепотом: – Заврался и попался.

Первый парень повернулся к Пабло, но слишком поздно. Я уже перегнулся через стойку и отвесил будущему хирургу качественный хук – как раз между глаз. Боль пронзила руку и предплечье, а кроме боли, я услышал громкий хруст – это не выдержала переносица обидчика. Пабло схватился за лицо. Он закричал, а я тем временем примеривался для второго удара. Кровь ручьем текла сквозь его пальцы. Первый парень через стойку оттолкнул меня.

– Какого черта…

Но все уже и так закончилось. Пабло осел на пол, а мои коллеги по кофейне – одна студентка, другая дипломница, обе сплошь в пирсинге, в ужасе закрыли рты руками. Собрались люди, откуда-то появились ребята из студенческой организации – словно они могли здесь чем-нибудь помочь. Я ткнул пальцем в лежавшего на полу обидчика.

– Вот теперь ползи, сволочь, в Лос-Анджелесский университет, к ортопедам. Может быть, они тебя вылечат.

В эту самую минуту, когда я, перегнувшись через стойку, поливал своего обидчика самой грязной руганью и все еще, словно по инерции, размахивал в воздухе рукой, я и сгорел окончательно. Приехала полиция. Пабло отправили в отделение скорой помощи. К счастью, меня не забрали; первый из троицы, который теперь работает онкологом в Филадельфии, очень любезно доказал и полицейским, и самому Пабло, что именно он начал ссору. Поэтому обвинений против меня не выдвигали. Однако руководство факультета не одобрило мою выходку. Мне приказали убраться из университета и больше не появляться.

Пришлось подчиниться. Мне было двадцать шесть лет.

Добрый старый корпус Даннера, будь ты проклят. Я взглянул на часы, поднялся со скамейки и вошел внутрь.

Стертые множеством ног ступени корпуса Хейлмана привели меня на третий этаж. Последний раз я поднимался по этой лестнице восемь лет назад. Лестница ничуть не изменилась. Мне показалась, что даже грязь осталась той же самой.

Как я уже говорил, лаборатория Хэрриет Тобел оказалась моей первой научной школой, и я бы там так и остался, не убеди она меня в необходимости приобретения нового опыта. В годы юности я нередко пытался решить, не заметила ли она во мне какого-то морального изъяна с самого начала и не отправила ли подальше именно для того, чтобы не брать на свои плечи столь тяжелую ношу. Время доказало искренность ее отношения.

На третьем этаже, рядом с лестничной площадкой, располагались административные помещения кафедры микробиологии. Я пошел медленнее, надеясь увернуться от возможной встречи в духе Дженны Натансон.

По обе стороны длинного коридора располагались лаборатории, и на каждой двери висела табличка с фамилией научного руководителя и перечислением работающих под его началом студентов и аспирантов. Миновав три подобные двери, я оказался в противоположном конце здания. Вот здесь, в углу – но, по сути, растянувшись на большое расстояние, – и располагалась лаборатория доктора Тобел. Я вошел.

В лабиринте длинных черных лабораторных столов я заметил парня тридцати с чем-то лет, скорее всего аспиранта, и девушку, которую назвал бы студенткой. Аспирант сидел за компьютером, а студентка, закрывшись большими защитными очками, возилась с колбами и пробирками.

В противоположной стене лаборатории, как и много лет назад, я увидел хорошо знакомую деревянную дверь с небольшой медной табличкой, на которой можно было прочитать: «Хэрриет Тобел, доктор медицины, доктор философии». Я постучал и открыл дверь.

– Доктор Тобел, – произнес я.

Она сидела за заваленным бумагами столом. Большинство научных кабинетов выглядят именно так; ни один уважающий себя ученый или врач не опустится до того, чтобы наводить порядок в собственном кабинете. Дело в том, что аккуратный кабинет – свидетельство ложных приоритетов.

– Натаниель, – поприветствовала она меня, не вставая. Я подошел и крепко ее обнял. Доктор Тобел, как мне показалось, стала и меньше, и худее, чем во время нашей последней встречи. – Как приятно тебя видеть. Очень, очень приятно.

Я расплылся в улыбке. Несколько минут мы говорили обо всем и ни о чем, как это обычно бывает с людьми, встретившимися после долгой разлуки.

Наконец доктор Тобел перешла к делу:

– Ну, доктор Маккормик, а теперь расскажите, что именно привело вас в наши края.

Я рассказал за две минуты, выпустив слишком многое. Я уже устал думать обо всех этих проблемах, в чем и признался.

– Ну, – ответила она, – мы сможем обсудить это за ленчем. Я возьму инициативу на себя. За время твоего отсутствия многое здесь изменилось. Видел лабораторию?

– Только то, что находится по дороге к вашей входной двери.

– Ну, Натаниель, она стала значительно больше. Генри Миллер перешел работать в университет северной Калифорнии, а мне досталась его лаборатория. Пойдем, я тебе все покажу.

Она с трудом поднялась из-за стола и взяла две стоящие рядом палочки. С трудом распрямила искореженные полиомиелитом ноги и повела меня на экскурсию.

В лаборатории она кивнула в сторону работающих за длинными столами молодых людей.

– Часть исследований – продолжение той самой работы, которая велась еще при тебе. Мутация вируса иммунодефицита и его сопротивляемость лекарственным препаратам. Дела идут совсем неплохо. Йонник, – она показала на бородатого аспиранта, – готовит публикацию, которая, как мы надеемся, через пару месяцев появится в «Нью-Инглэнд джорнэл оф медисин».

Йонник молча взглянул на нас.

– Йонник, Табита, это мой давний студент Натаниель Маккормик. В настоящее время он занимается тем, что до основания потрясает Центр контроля и предотвращения заболеваний.

Несмотря на все перипетии жизни, характеристика доктора Тобел заставила меня в полной мере ощутить собственную значимость. Душа исполнилась благодарности.