В школу я всегда приходил первым – в семь часов утра, ученики и учителя появлялись, обычно, не раньше половины восьмого. Некоторые мои одноклассники специально вставали пораньше, чтобы успеть у меня списать. Мне это нравилось.

А еще мне нравилась тетя Глаша – наша школьная уборщица. Тете Глаше было лет около сорока, это была полная добрая женщина со светлыми волосами – всегда собранными на затылке в узел. Когда я приходил в школу рано утром, она уже находилась внутри и убирала, но входная дверь оставалась еще закрытой. Придя, я принимался громко стучать, и она мне открывала. В классах убирали дежурные. Поэтому тетя Глаша мыла лишь школьные коридоры, лестницы и места общего пользования.

Я любил наблюдать, как она мыла пол. Согнувшись, она энергично возила по полу шваброй, время от времени нагибаясь над стоящим неподалеку ведром с водой, чтобы ополоснуть и выкрутить тряпку. А я стоял позади в глубине коридора и наблюдал, как заманчиво движутся ее ягодицы и как из-под ее подоткнутого по бокам платья торчат толстые белые рейтузы с резинками для чулок. Она чем-то напоминала мне мою сибирскую олениху Маю, но при этом была еще более желанной. Каждое утро, перед тем, как выйти из дома, я клялся и божился себе, что сегодня я отважусь на решительный шаг. Однако я так на него и не решился.

Совокупляясь в сауне с Пией, я отдаю долг своей тяге к тете Глаше. Я снова переживаю свои полузабытые детские эмоции. Для меня это важно, мне кажется, что я наконец-то выполнил клятву, когда-то данную, что я пришел в одно прекрасное утро и, вместо того, чтобы наблюдать за уборкой, смело пристроился к тете Глаше и, что она меня при этом не оттолкнула.

Пия откладывает тряпку в сторону и упирается руками в пол, чтобы мне было удобней работать. Мы обливаемся обильным потом, сдерживая подступающие к горлу вопли. Никогда прежде я не ебался ни в сауне, ни в Финляндии. Это первый раз. Можно загадывать желание. Но желание у меня сейчас только одно и оно как раз находится в процессе осуществления. Что это? Счастье? Да, это – счастье!

– Я люблю тебя, Пия Линдгрен! Мне с тобой хорошо. О-о-о-о-о…

– 

Когда я снова появляюсь на балконе, там уже сидит брат с Паулой. Он спрашивает меня по-английски о моих впечатлениях от сауны. Я говорю, что мне очень понравилось. Разговор затухает. Приходит завернутая в халат Пия и облокачивается на перила. Мне видно, как по ее толстой ляжке медленно сползает густая молочно-белая капля спермы.

Сколько же ее там внутри, что она вытекает? Пия замечает мой взгляд и спокойно вытирает ногу полой халата. Это – мамин халат. Завтра или послезавтра в нем будет ходить ее мама и она, может быть, тоже вытрет свою распаренную пизду этой же полой с моей спермой, к тому времени уже засохшей. Связь поколений, вольная или невольная, всегда будет присутствовать в мире.

Я ни о чем не заикаюсь. Я не знаю, что мне говорить. Пия тоже не поднимает вопрос о женитьбе, не выставляет его на открытое обсуждение. Да и о чем говорить? Что я такого мог бы сказать? Мог бы, наверное, сказать что-то типа – "Я сделал предложение вашей дочери и твоей сестре. Мы поженимся завтра".

Но я ведь никакого предложения не делал! На самом-то деле, это их дочь и сестра сделала мне предложение. Сам я даже не знаю, как мы будем жениться. Это она все должна будет организовать, как нужно. Моя же роль пассивна. Я приношу себя в жертву любви. Поэтому мне нечего и говорить. Она явно уже все им, что нужно, сказала сама. Пусть теперь говорит Будилов. Он пьян и многословен. Он – мой спикер.

Под водку хочется поесть горячего и, чтобы не напрягать лишний раз маму, я прошу Будилова поджарить яичницу. Нам дают большую сковороду, на которую он режет помидоры, а затем набивает яйца. Брат с подругой тихо уходят в спустившуюся на Финляндию ночь.

Мы остаемся еще чуть-чуть посидеть за столом. Завтра рано вставать. Пия собирается выехать в четыре часа утра, она больше не пьет. Кай уже спит на кровати, куда устраивается и мама и Пия, а меня укладывают на диванчике. Будилов же залезает в свой спальный мешок-мумию и растягивается прямо на полу. Он просит его разбудить тоже, чтобы он мог с нами прощаться. Потом он поспит еще до приезда брата, который отвезет его на станцию и посадит в поезд до Хельсинки.

В половине четвертого меня будит Пия. Она стоит надо мной в свете полной луны. Господи, опять полнолуние? Я этот момент каким-то образом прозевал. Луна светит прямо в окно, она большая и низкая.

– Владимир, вставай! Нам надо ехать. Кофе выпьем потом – на границе или в Выборге. Будить Будилова?

– Буди, я ему обещал. Он хотел еще занять у меня немного денег – на всякий случай. Кроме того, я отдам ему оставшуюся в багажнике бутылку водки – не везти же мне ее обратно в Россию. Будет ему на опохмел.

Будилов и мама провожают нас до машины. Где-то на окраине Лаппенранты кричат первые петухи. Начинает светать. Не за горами белые ночи. Кай снова садится впереди и мгновенно вырубается. Я залезаю на заднее сиденье. Машина мягко срывается с места и, шурша шинами, скатывается с холма на трассу. На моем мобильном телефоне несколько поступивших ночью мессиджей. Мы выезжаем из города и берем направление на восток. Кричат вторые петухи.

Трасса пустынна. Я иду в меня телефона и начинаю читать прибывшие послания. Они от Хайдольфи и Кристины, сидящих в венском ресторанчике "Македония". Мессиджи совсем свежие, присланные около часа назад. Я спал и не слышал, когда они приходили. Они спрашивают у меня, что нового и как дела.

Набираю ответ, пишу Хайдольфу, что я сейчас в Финляндии на обратном пути в Петербург, пусть звонит мне домой часов эдак через несколько. И вдруг я чувствую что-то неладное, какую-то смутную безотчетную тревогу. Кай спит, глаза Пии прикованы к дороге. Над придорожными болотами, окутанными туманными утренними сумерками, зловеще висит луна. Откуда-то из далека доносятся крики выхухоли и обрывки волчьего воя. Немного жутко. Но жуть, как я теперь отчетливо ощущаю, приходит не с болот, а из машины. Источник ее здесь, рядом.

Я снова смотрю на Пию. Ее лицо словно окаменело, но рот начинает понемногу морщиться, словно сделанный из пластилина. На трассе ни малейшего движения – ни машин, ни людей. Вдоль трассы – никаких признаков человеческого жилья. А из искривленного пииного рта вдруг неожиданно вытекает струйка слюны, похожая на струйку стекавшей вчера у нее по ноге спермы. Ее голова принимается судорожно дергаться в замедленном темпе, выворачиваясь набок в мою сторону. И вот она уже смотрит на меня вполглаза неестественным желтым зрачком-треугольничком. Это – волчий взгляд, знакомый мне по сибирским ночевкам у таежного костра. Этот взгляд нельзя перепутать ни с чем.

Помню, однажды я не выдержал и вскинул ружье, мой палец готов был уже нажать спусковой крючок, но что-то не давало мне это сделать. Несколько минут мы смотрели так почти в упор друг на друга. Я видел тогда лишь глаза, выступавшие из темноты, и они не двигались. Мой отец, сначала молча тогда наблюдавший за этим странным поединком, в какой-то момент дал мне знак опустить оружие. Когда я последовал его совету, волчьи глаза тут же исчезли, словно их никогда и не было и в помине.

– Ты правильно сделал, что не выстрелил, – задумчиво сказал отец.

– Почему? Я хотел это сделать, но просто не смог.

– Это был не волк.

– Тогда – кто? Скажи мне, кто это был?

– Это был оборотень, – спокойно ответил он.

– Откуда ты это знаешь?

– Я это почувствовал. Когда-нибудь ты тоже начнешь чувствовать подобные вещи.

– Это было опасно? Он мог на нас напасть и что-то нам сделать?

– Нет, он был безопасен. Он смотрел на нас с любопытством.

– Но разве не все оборотни опасны?

– Конечно, не все.

– От чего же это зависит?

– Это зависит от разных причин. Главное – их нельзя бояться.