Дармидонт же, поняв, что большой надобности в нём нет, но приняв во внимание тот факт, что в столовую он уже выперся, спросил, подавать ли чай. Фёдор Игнатьевич нетерпеливым жестом отослал его восвояси.

— Может ли всё стать ещё хуже? — простонал Фёдор Игнатьевич, когда дверь кухни закрылась за Дармидонтом.

— Вадим Игоревич пропадал? — удивилась Танька.

— Как выяснилось — да. Всё, что я вам сейчас рассказал, представляет собой тайну. Я, собственно, Серебрякову обещал, что никому не расскажу. Однако мы с вами — это некое особое тайное общество, повязанное секретом моего появления в этом мире, так что вы не считаетесь.

— Ну, прекрасно! — Танька сложила руки на груди. — Теперь он о моём женихе знает больше, чем я, и даже увидел его неглиже прежде меня!

— Танюш, я же о тебе пекусь, мне надо было всё проверить, убедиться, что ты не прогадала…

— Саша, да фу же на тебя, в самом-то деле!

Вот, в общем-то, и всё, что говорила Татьяна о Серебрякове. Что из этого можно было ему сказать — я не знал. Сказать «ничего» означало бы солгать. Поэтому я несколько секунд размышлял, а потом сказал:

— Она переживает.

Да, мы снова в ботаническом саду академии, стоим напротив донельзя распущенного дерева с господином Серебряковым.

— Не знаю, как показаться ей на глаза, после всего, — вздохнул он. — Она, видимо, задавала вопросы? Что вы ей сказали?

— Правду.

— Господин Соровский! Вы обещали!

— Что бы вы предпочли, чтобы я ей сказал? Она увидела вас в чём мать родила у меня в кабинете. Как я должен был это объяснить? Сказать, что я увлёкся живописью, и вы мне позировали? Но тогда я вынужден был бы продемонстрировать наброски, а мои таланты в изобразительном искусстве ограничиваются стилистикой минимализма в рамках техники «палка-палка-огуречик-вот-и-вышел-человечек», для чего помощь натурщика вовсе не нужна, и такая умная девушка, как Татьяна, мигом бы сообразила, что её водят за нос.

— Ах, чёрт! Вы совершенно правы, Александр Николаевич. В какую же неприятную ситуацию я попал! И как из неё выпутываться? Ещё и этот дотошный Дмитриев! Впрочем, его можно понять.

Порфирия Петровича и вправду понять было можно. Он ведь, в пылу дружбы с Серебряковым, послал на поиски двух ведомственных сотрудников, кои также не вернулись.

— Искренне надеюсь, что они не появятся голыми у меня в кабинете, — проворчал я. — Пусть лучше в кабинете Порфирия Петровича. Он, наверное, будет рад.

— Чертовщина творится, Александр Николаевич.

— Ваша правда, Вадим Игоревич.

— Приезжайте ко мне на чай.

— С Татьяной?

— Нет-нет, я пока не готов перед нею предстать. Приезжайте завтра в пять, если ваше расписание свободно.

— Завтра суббота, у меня выходной. Что ж, охотно приеду. Следует ли Татьяне знать о том, куда я еду?

— Полагаю, нет, это излишне. Я хочу с вами побеседовать конфиденциально.

— Признаюсь, недолюбливаю спиртное.

— О чём говорить! После того, что со мной случилось, я и сам долгое время буду избегать любых затуманивающих сознание веществ. Просто чай.

— С козинаками?

— Если есть на то ваше желание.

— Всенепременно буду.

Мы пошли к выходу, но когда уже до калитки оставалось несколько шагов, Серебряков замер.

— Постойте! — воскликнул он. — А как же Аляльев?

— А что Аляльев?

— Он ведь тоже меня видел!

— Не переживайте насчёт Аляльева.

В тот злополучный день, проводив до двери кабинета Анну Савельевну, я задёрнул шторы, погрузив комнату во тьму, зажёг светильник и сел за стол, сделав мрачное выражение лица. Вскоре в дверь постучали.

— Войди, смертный! — сказал я низким и страшным голосом.

В кабинет вошёл Аляльев. Один. Татьяна не составила ему компании — переживала случившееся где-то в одиночестве.

— Присаживайся, — сказал я и, не удержавшись, добавил: — смертный.

Смертный Аляльев присел и выслушал мои аргументы. Суть аргументов сводилась к тому, что тайна Аляльева теперь скована одной цепью с тайной господина Серебрякова. Возражать Аляльев не стал.

— Вы могли бы и не говорить об этом, Александр Николаевич. Даже оставив за скобками тот факт, что я получил прекрасное воспитание и понимаю, что значит вести себя достойным образом, какие преференции я получу, рассказывая, будто имел несчастье лицезреть обнажённого мужчину? Я бы и сам предпочёл об этом умолчать, а заодно и забыть. Мой сосед по комнате — менталист, и я подумываю о том, чтобы попросить его стереть мне сие ужасное воспоминание.

— Не обязательно так близко к сердцу принимать случившееся. Если из-за каждой ерунды доверять посторонним людям чистку памяти, что останется от личности?

— Вы правы, Александр Николаевич. Мне нужно учиться быть более стойким.

— Действуйте, студент. Также хочу заметить насчёт фамильяра…

И насчёт фамильяра Стёпа возражений не имел никаких. Охотно согласился, что не видел никакого фамильяра четвёртого ранга.

Объяснив всё это Серебрякову, я успокоил его окончательно и, вздохнув с облегчением, сам позволил себе отпустить наконец эту хлопотную и нервную неделю. Но не до конца. В субботу меня ждал загадочный файв-о-клок с Вадимом Игоревичем на его территории. Где у него будут все козыри, а у меня — только один, но зато в рукаве. А именно — невидимая Диль.

— Боже, Царя храни! Славному долги дни дай на земли! Гордых смирителю: слабых хранителю, всех утешителю — все ниспошли!

Я приоткрыл один глаз и посмотрел на замершую перед окном Диль. Она, как первоклашка у доски, сцепила руки за спиной, вытянулась и дисциплинированно выпевала слова.

— Ну, допустим, доброе утро, — сказал я. — Вольно. Однако эта песня мне не нравится в качестве будильника. Торжественна — не отнять, смысл праведный, но больно уж заунывен мотив. Надо произвести более глубокие изыскания. Диль!

— Да, хозяин?

— Изыщи мне каких-нибудь весёлых песен, чтобы могли петься в приличных домах и вместе с тем не вызывали подспудного желания утопить тоску в неприличных напитках.

— Я могу сама написать.

— Давай пока без этого. Ты поищи, поищи. Думаю, найдёшь. Давай отныне будем с тобой так работать. Каждый день буди меня новой песней. Как только мне что-то понравится — на том и остановимся. Ферштейен?

— Ихь ферштейе.

— Ого. Какие ещё языки знаешь?

— Все, включая мёртвые.

— Едрить твою налево… Так тебя и в качестве толмача использовать можно?

— Да меня вообще как угодно можно использовать.

— Заманчиво, заманчиво… Ну ладно, перекидывайся кошкой и иди вниз, к завтраку.

Поскольку сегодня был выходной день, будильник прозвенел на час позже. И для этого даже ничего дополнительно настраивать не пришлось. Вот еще одно преимущество Диль перед бездушной механикой. Сказал раз — и будет исполнять, пока тлен и разложение не коснутся моего бренного тела.

Диль послушно ускользнула. Фиолетовая кошка проскользнула сквозь запертую изнутри дверь.

— Имба, — одобрительно сказал я и сел на кровати.

Зевнул, потянулся и сделал моральную зарядку. Задумался, этично ли так эксплуатировать несчастную девушку. Повызывал у себя угрызения совести. Потом успокоил их тем, что, вообще-то, Диль — не девушка, а фамильяр, и служить призвавшему магу — ее основное предназначение. На зов сама пришла, никто не заставлял. А было бы что не так — сказала бы. Пока вообще впечатление такое, что ей скучно, могла бы — больше работала. Но жадный хозяин не даёт дела — вот Диль и томится в ждущем режиме.

Как и всегда, после моральной зарядки я почувствовал себя морально укрепившимся, бодрым и вообще всячески готовым к испытаниям нового дня.

На завтрак сегодня подали творожную запеканку с изюмом. Все были рады, только Диль — частично. Фиолетовая кошка начала с того, что обфыркала выданный ей кусок, а потом принялась есть, но, как в итоге выяснилось, все изюмины выплюнула. Так я узнал, что изюм Диль не любит. Вот такая у нее изюминка, значит.