— Н-да-с, боюсь, порадовать господина Дмитриева мне совершенно нечем, — поморщился Серебряков. — Точно так же я не допущу, чтобы слухи о моих провалах в памяти поползли по гостиным… Впрочем, от Дмитриева они, может, дойдут на самый верх, не заходя в гостиные.

— А что там, наверху?

— Начальство… Можно так сказать.

Серебряков покосился на меня и, сообразив, что я далёк от понимания, разъяснил:

— Я — ментальный маг. Принёс присягу…

«Диль, немедленно явись невидимой и защити мне голову!»

По ощущениям — как будто лёгкий ветерок подул, даже волос не колыхнув. Внешне я не подал никакого сигнала, продолжал внимательно, кивая в нужных местах, слушать Серебрякова.

— Возможностей, конечно, много. Вот, постоянно путешествую, что мне, признаться, импонирует. Да и помимо — почёт, уважение, привилегии… Вхож к самому императору.

— Об этом слышал.

— Но и цена немаленькая. О каждом применении магии должен подробно отчитываться. Сокрыть что-либо… — Тут он запнулся и поторопился сказать: — … не представляется возможным. Каждая поездка — множество согласований, бумаг. На месте обязательно живу в одной квартире с другим ментальным магом — он за мной приглядывает. Ну и если я нахожусь в России, а сюда приезжает кто-то с той стороны, я и сам могу оказаться в роли такого соглядатая. Но речь не об этом, понятное дело. Речь о том, что когда у ментального мага обнаруживаются неполадки в ментальной сфере… Сами понимаете, Александр Николаевич. Ничего хорошего. Для начала заберут для обследований. Сильнейшие менталисты всего меня по кусочкам разберут, ни одного воспоминания не просвеченного насквозь не останется. А потом… Потом — не знаю. Может, предложат взять отпуск. Это бы ещё куда ни шло. Но…

Серебряков замолчал и глубоко задумался. Я же догадался, что там, в памяти у него, как и у любого другого нормального человека, наверняка найдётся немало такого, что не хочется показывать. Особенно — начальству.

— Память не возвращалась? — спросил я со всем возможным участием.

— Нет, ни намёка, — покачал головой Серебряков. — Как это вы тогда, в кабинете, говорили — отвратительное чувство. Как будто опирался, скажем, на стену, а она возьми да исчезни.

— Когда мужчина грустит, никто не развеет его тоску лучше, чем знойная красавица, — поучаствовало в диалоге дерево.

И, само того не ведая, натолкнуло Серебрякова на мысли, бесконечно далёкие от деревянности.

— Что говорит обо мне Татьяна? — спросил он.

Не сразу я ему ответил. Несколько секунд смотрел задумчиво. И понимал, что теперь, когда карьера, а то и жизнь господина Серебрякова повисли на волоске, всё внезапно поменялось. Брак с безукоризненной Татьяной может стать для него спасением и опорой. Денег-то, понятно, у рода не отнимут. Вряд ли Серебряков вспомнит, как наживал состояние нечестным путём. Среди нынешних аристократов что-либо наживать — это вообще моветон. Всё нажили предки, их же дело — лишь сохранять да приумножать, желательно — с минимальными усилиями.

Так вот, деньги-то останутся, однако репутация может пострадать и серьёзно. Кинется Серебряков жену искать — все будут носы воротить. А Танька уж прикормлена, и род Соровских никаких нареканий ни у кого не вызывает. В общем, надо будет намекнуть Фёдору Игнатьевичу, чтобы ставки поднял. Ему понравится. Он вообще любит, когда не расходы, а наоборот. Что редко случается.

А что вот Серебрякову ответить непосредственно сейчас? Что говорит о нём Татьяна?

В тот день, когда я спровадил Серебрякова из кабинета, всего облачённого в иллюзионную магию; в тот день, когда я впервые использовал свой кабинет для неподобающих отношений с коллегой по работе… В общем, в тот самый день я задержался после работы. Зашёл в библиотеку. За конторкой обнаружил бледную, но живую помощницу библиотекаря. Она меня узнала, заулыбалась и положила две книги.

— Вы меня простите, — сказала она. — Я ушла — и потеряла сознание.

— Какой ужас!

— И не говорите. Никогда прежде такого не бывало. Даже что-то вроде видения…

— Какого?

— М-м-м… Не помню. — Помощница библиотекаря покраснела. — Когда я очнулась, вас, разумеется, уже не было.

— Мне так жаль! Если бы я знал…

— Да бросьте. Что бы вы сделали…

— Ну, не знаю. Позвал бы на помощь? Перевернул бы вас набок.

— Я и так лежала на боку. Умудрилась даже подложить под голову книгу, как подушку… И помощь была бы ни к чему. Устроили бы переполох. А я просто устала. Много работаю, мало сплю.

— Возьмите выходной.

— Не в состоянии. Господин библиотекарь… в отлучке.

— Пьёт?

— Ах, вы знаете…

— Откуда бы. Догадался просто.

— Ну вот, я ещё и наклеветала на начальство…

— Клевета — это когда врут нехорошее. Когда хорошее — это лесть. А когда правду говорят — это совсем другое.

— Он вернётся, и я смогу отдохнуть. Но сейчас, понимаете, такое дело… Скоро ревизия, комиссия приедет. Мне нужно привести в порядок каталог, проверить соответствие. А тут такой бардак… Вот и сегодня в ночь останусь.

Выразив подобающее сочувствие, я забрал книжки и направился домой.

За ужином было как-то тихо и даже, я бы сказал, мрачно. Пытаясь разрядить атмосферу, я спросил Фёдора Игнатьевича:

— А вы, простите, о размножении не думали?

Фёдор Игнатьевич поперхнулся и долго кашлял совершенно невоспитанным образом.

— Я просто подумал, как было бы веселее в доме, если бы тут бегали и играли два-три карапуза. Вы представьте: выйдет Татьяна замуж, съедет. Что мы с вами, два холостяка, будем тут вдвоём делать долгими зимними вечерами? Служить объектами для вопиющих отвратительных слухов, разве что? Другое дело, возьми вы в жёны какую-нибудь славную женщину, ответственную, серьёзную. Будет кому поднести стакан воды и всякое такое. И мне спокойнее, опять же.

— Какую ещё женщину⁈ — прохрипел Фёдор Игнатьевич.

— Да вот, не дале как сегодня днём я имел тет-а-тет с чрезвычайно прилежной помощницей библиотекаря. Горит на работе, вообразите себе! Начальник пьянствует, сама не справляется, а скоро комиссия. На лице печать трагической незамужнести. Пропадёт ведь ни за грош, канет в Лету совершенно. Вот я и подумал, а отчего бы не совместить приятное с полезным? Даже, я бы сказал, приятное и полезное с ещё более приятным и полезным. Задумайтесь о будущем, Фёдор Игнатьевич! О своём в первую очередь и о будущем славной помощницы библиотекаря.

Фёдор Игнатьевич долго обрабатывал полученную от меня информацию. Отсеял всё, с его точки зрения лишнее, и сосредоточился на том, что полагал главным:

— Георгий Ефимович, выходит, опять в загул ушёл. Да что же это такое… Нет, ну это уже ни в какие рамки. В самом начале года! Нет, я этому положу конец, будьте покойны, положу, займусь завтра же.

Пока он так бормотал, науськивая себя на трудовые подвиги завтрашнего дня, Танька прекратила колупать вилкой лежащие на тарелке тушёные овощи, подняла на меня взгляд своих очаровательных глаз и спросила:

— Саш, а почему у тебя в кабинете был голый Вадим Игоревич?

Фёдор Игнатьевич, который аккурат в этот момент решил поддержать свой организм качественными углеводами, вновь неосторожно вдохнул и закашлялся так, что даже покраснел.

— Что-о-о⁈ — засипел он, едва справившись с угрозой смерти от удушья. — Что такое⁈

— Вы не понимаете, — вздохнул я. — Это другое!

— Ну так будьте любезны, объясните нам это другое!

— Да если бы я мог — объяснил бы! И если бы Вадим Игоревич мог — он тоже охотно предоставил бы объяснения. Но мы не можем. То, что произошло, выходит за рамки нашего разумения, это было нечто сверхъестественное, мы сами до сих пор не понимаем…

Танька выронила вилку, Фёдор Игнатьевич позеленел. Я осекся, понял, что меня не понимают, и решительно отбросил общие фразы. Сосредоточился на главном. Рассказал во всех подробностях, как происходило дело. Постепенно цвет Фёдора Игнатьевича вернулся к тому, что принято называть «телесным», а Танька подобрала вилку, не дожидаясь услужливо шаркающего к ней Дармидонта.