— Какой кошмар. Какой стыд! И этого человека я имел несчастье называть своим другом! Это пятно на мою репутацию. Нет, у меня просто нет слов, и все слова бесполезны, не говоря о том, что бессильны передать степень моего возмущения поступком этого… этого червя! Александр Николаевич, давайте отложим нашу поездку.

— Так вы же хотели с провалами в памяти разобраться.

— Есть же приоритеты! Здоровье и даже жизнь — это всё должно отходить на второе место, когда речь заходит о чести! Обыск в доме моей невесты! Немыслимо. Я вызову этого прохиндея.

— Не вызовете, Вадим Игоревич.

— Вы что — ставите под сомнение твёрдость моего слова? Или мою смелость отстаивать честь невесты до самого конца⁈

— Ни в коей мере! Но я ставлю под сомнение вашу память, которая, как мы замечаем оба, увы, в последнее время небезгрешна. Вы, верно, запамятовали, что Порфирий Петрович не имеет счастья принадлежать к дворянскому сословию. О каком же вызове может идти речь? Помимо того, он полицейский следователь. Ему и не к лицу участвовать в таких мероприятиях. На дуэль он, может, и приедет, но в сопровождении агентов, которые вас арестуют, это ведь незаконно. Вменят покушение на убийство, только и всего.

На этих словах Серебряков стух.

— Ваша правда, — буркнул он и долго молча смотрел в окно на пролетающий мимо пейзаж.

Стучали по грунтовке копыта, временами чавкая в грязи, уютно поскрипывали колёса почтового дилижанса, в котором мы начали свой путь.

Никакой почты в мою родную деревню, разумеется, не полагалось, поэтому ехали мы исключительно до какой-то станции, название которой вылетело у меня из памяти. А там Вадим Игоревич рассчитывал раздобыть лошадей и пуститься уже в полностью самостоятельное путешествие. На мой осторожный вопрос, что будет, если лошадей мы не раздобудем, Серебряков посмотрел на меня с удивлением. Перед ним этот вопрос не стоял. Не раздобудем — значит, будем сидеть и гонять чаи, пока не случится какая оказия. Он по жизни был путешественником и авантюристом, привык на таких мелочах не концентрироваться. Даже если не доедем до деревни — может, на станцию нападут инопланетяне, в любом случае будет интересно.

С таким подходом уже совсем не было ничего удивительного в случившемся с Вадимом Игоревичем. Я ещё более осторожно спросил, не могло ли быть такого, что в прошлую ходку он до деревни не добрался вовсе, а свернул куда-то в совершенно противоположную сторону и там пережил некое приключение, которое и привело его в то самое положение и состояние, в котором мы встретились в библиотеке.

Погрустневший Серебряков сначала вынужденно признал, что теория вполне заслуживает права на жизнь, однако тут же вскинулся и радостно заявил, что в таком случае пришлось бы допустить, что пустившиеся по его следу полицейские агенты отправились ровно тем же путём, а это уже невероятно, и, следовательно, в деревню он всё-таки приехал.

Вежливо выслушав, я мягко контратаковал Серебрякова, сказав, что путь агентов наверняка проходил тем же маршрутом, что и путь Серебрякова. И если по пути они расспрашивали людей, то вполне могли в итоге оказаться там же, где оказался и он, даже если это место находится в абсолютно отличных от моей деревни координатах.

«Проклятье, Соровский! — вспылил Вадим Игоревич. — Чего вы от меня пытаетесь добиться? Даже если вы и правы — значит, мы отправимся туда, где со мной случилось это странное происшествие».

В ответ я объяснил, что хочу добиться ясности касаемо цели нашего путешествия. Жаждем ли мы попасть в мою деревню или стремимся разобраться в случившемся с Серебряковым. И если вдруг мы окажемся на развилке, встанем у путеводного камня и прочтём на нём: «Налево пойдёшь — в деревню Соровского попадёшь, направо пойдёшь — тайну Серебрякова раскроешь, а прямо пойдёшь — коня потеряешь», то понятно, что прямо мы не пойдём, поскольку конь — фигура важная, и терять его нам никак не интересно, однако о двух других маршрутах ясности полной нет.

Серебряков вновь тщательно всё обдумал, нашёл, что в моих словах есть некие признаки остроумия и сказал, что пойдём мы таки направо.

Ещё он выдал мне амулет, который, по его словам, защищал от ментального воздействия. Сам надел такой же. Это была потемневшая от времени деревянная плашечка с непостижимыми для моего ума символами, кропотливо вырезанными неизвестным мастером-амулетщиком.

Невидимая Диль, которая, разумеется, меня сопровождала, обнюхала невидимым образом амулет и дала добро на использование. Я бестрепетно надел бирюльку и успокоился за свою менталку. Уж с двойной-то защитой — Диль и амулета — как-нибудь выживу.

А потом — и довольно быстро — я начал клевать носом. Серебрякова это не устраивало, он хотел живого человеческого общения. В связи с чем и спросил, почему я ранним утром, когда вся природа просыпается и поёт, нахожусь в столь прискорбном состоянии, более приличном сове, нежели уважающему себя человеку.

«Никак засиделись за картами? К кому ходите, если не секрет? Я не большой любитель подобных развлечений, однако порой всё же отдаю дань преферансу». В ответ на что я ответил, что засиделся за обыском, который Порфирий Петрович изволил завершить лишь в час ночи. И тут-то Серебрякова прорвало — я аж проснулся. Сыграть такое возмущение не смог бы ни один актёр, пусть даже продавший душу за талант. Вадима Игоревича натурально трясло, пару раз мне даже показалось, что он готов заплакать от бессилия и невозможности сию же секунду вцепиться в глотку Порфирию Петровичу.

А поведение господина следователя меня неиллюзорно настораживало. С домашними мы его не обсудили — не успели, а вернее, не посчитали нужным вести опасные разговоры после такого. Опасались прослушки. Серебрякову я, само собой, тоже своих настоящих тревог поверить не мог. Вот и думал их сам, мозгом.

Открывал Порфирию Дармидонт. Старик ни черта не понял из того, что бодрым голосом прогаркал служивый человек. Дождался паузы и прошелестел, что час неурочный и господа изволят отправляться спать, в связи с чем уважаемым посетителям рекомендуется удалиться и вернуться завтра, в урочный час.

Порфирий Петрович не испытал счастья, услышав это, и затеял трясти перед носом Дармидонта некой бумагой. Дармидонт был подслеповат, и даже если бы на бумаге было написано, что он выиграл в лотерею миллион золотых рублей, его бы это не впечатлило. Он попытался закрыть дверь. Порфирий сунул в дверь ногу.

Тут из кабинета на шум выскочил Фёдор Игнатьевич. Быстро разобравшись, в чём дело, он взял у Порфирия бумагу и внимательно её прочитал. В голове защёлкали шестерёнки, вызывая в памяти таблички. Согласно табличкам, органы местного самоуправления нужно было уважать. С другой стороны, неблагородный Порфирий Петрович, припёршийся на ночь глядя, заслуживал того, чтобы его хорошенько оттаскали за шкирку, натыкали носом в лужу и оставили без сладкого.

Две программы, поначалу казавшиеся взаимоисключающими, порядка шестидесяти секунд боролись за приоритет в голове Фёдора Игнатьевича. Всё это время он стоял, как вкопанный, и смотрел на Порфирия Петровича взглядом, в котором не читалось ни единой мысли. Порфирий Петрович истрактовал это совершенно неправильным образом. Он решил, что Фёдор Игнатьевич ошеломлён и сломлен в ужасе от того, что будет обнаружено при обыске, и повёл себя нагло. Он решительно оттеснил Дармидонта, вошёл внутрь, жестом пригласив следовать своему примеру полицейских агетнов, и наглым тоном принялся отдавать Фёдору Игнатьевичу команды.

Тут у хозяина дома, наконец, всё устаканилось, и он подумал, что нет необходимости делать выбор, можно следовать одновременно двум сценариям. В результате он не возразил против обыска, однако ровно никакого содействия оказывать не стал, вместо этого ходил следом за Порфирием и непрестанно орал на него, осуществляя шейминг, буллинг, троллинг, а временами даже прибегая к самому настоящему абьюзу.

Забегая вперёд, скажу, что усилия Фёдора Игнатьевича не пропали втуне, и к концу обыска, судя по лицу, самооценка Порфирия Петровича опустилась существенно ниже плинтуса в подвале. Я бы даже не удивился, если бы газеты вскоре напечатали грустную заметку о его безвременной кончине в результате утопления.