— Ох, Сашка, вот вечно ты… Ай, пошли! Всё равно ведь пойдёшь, а я тут одна не останусь.
И мы сошли с тропы. Медленно и осторожно двигались по лесу, вздрагивая от каждого шороха, коих было немало, пугаясь теней деревьев. Танька продолжала жечь свой огонёк, стараясь не задевать им деревьев во избежание лесного пожара.
Скулёж становился громче. Я уже пытался мысленно перебирать всех возможных живых существ, могущих издавать подобное. Как вдруг существо спутало мне все карты, выдав:
— Мама! Пожа-а-алуйста…
— Ой, — сказала Танька. — Это Аляльев!
— Уверена?
— Ну конечно, уверена! Он, когда на первом курсе к нему прямо на занятия мама заявилась с его любимым плюшевым медвежонком, вот точно так же плакал!
— Грех осуждать, сам бы возрыдал…
— Ой, там весь поток рыдал… Неделю.
Танька ускорила шаг. Теперь мне приходилось за ней поспевать. Но, благо, идти пришлось недолго. Буквально через десяток шагов мы оказались на смутно знакомом пятачке пространства. И даже дерево я признал, несмотря на темноту. Только вот в нижней части это дерево несколько деформировалось…
Тут нижняя деформированная часть зашевелилась и вскрикнула:
— Кто здесь⁈
— Это я… Мы, то есть. Я — Таня Соровская, а это — Александр Николаевич. Стёпа, а зачем ты с деревом обнимаешься? Тебя там все ищут…
— Не подходи! — заорал Стёпа, как живой. — Не приближайся! Ни шагу!
Танька замерла, вообще ничего не понимая уже ни в конкретной ситуации, ни в жизни.
— Стёпа, ты чего?..
— Ничего! Хочу — и обнимаю! Это моё любимое дерево. Не лезь!
— Не лезу… Но ты же плакал.
— И ничего я не плакал. Мужчины не плачут, знаешь ли!
— Да плачут, чего нет-то, — вмешался я. — Но исключительно в таких случаях, когда огонь и сера с небес падают. Давай так. Я подойду, а Татьяна в сторонке постоит.
— За деревом! За… За другим деревом!
— Ну, за деревом. Татьяна, отойди за дерево. Вон туда.
— Саш, да что происходит?
— Ничего, Танюш, всё хорошо. Просто постой в сторонке.
Совершенно обалдевшая Танька удалилась, забрав огонёк. Но как только она скрылась из виду, Аляльев зажёг свой. Покачав головой, я подошёл ближе.
— Н-да, друг мой. Эк тебя жизнь-то… Не знаю как и сказать, чтобы по-благородному.
— Александр Николаевич, — всхлипнул Стёпа Аляльев. — Я попал в такую ситуацию…
— Знаю я, в какую ты ситуацию попал. Самого звали. И давно так кукуешь?
— Вторую ночь…
— Грандиозно. Просто грандиозно.
— Спасите меня, Александр Николаевич!
И Стёпа уже не сдерживаясь зарыдал.
Глава 16
Фиолетовая тряпка и лысая ведьма
Для начала я пошёл простым путём. Захватил Степана сзади и потянул. Степан тут же заверещал от боли. Ну, чего и следовало ожидать. Было бы так просто его вытащить — уж за двое суток как-нибудь сам вылез.
— Как же тебя угораздило? — спросил я, не скрывая досады.
История обещала затянуться и ни коим образом не укладывалась в мои планы. Вот сейчас по законам жанра нарисуется Порфирий Петрович, посветит мне в лицо фонариком и скажет: «Так-так-так, Александр Николаевич. А господина Серебрякова вы тоже тут неподалёку прячете? Может быть, здесь рядом аналогичное дерево, только мужеского полу?»
Бред, конечно. Откуда у него электрический фонарик. Всё фантазия моя безудержная, хоть книжки пиши.
— Если я вам расскажу — вы не поверите!
— Поверю. Видел прекрасную деву, которая молила о помощи?
— Откуда вы…
— Запомни, дорогой мой друг Степан Аляльев, взрослую мудрость, которая тебе, вполне возможно, ещё однажды пригодится.
— Да понимаю я, что не ведут так себя настоящие девушки! Но что я мог поделать? Оно меня одурманило.
— Вообще нет. Одурманивать оно не может. Иллюзию создать — да. Примитивную, нелепую. А уж как на эту иллюзию реагировать — это личный выбор каждого. Тебе простительно, ты юн и неопытен, изрядно пострадал от гиперопеки матери, как следствие, используешь любую возможность доказать себе самому свою взрослость и состоятельность в качестве самостоятельного индивида. Ладно… Опиши свои ощущения.
— П-простите?
— Господь простит, я верю в его доброту. Как оно тебя конкретно держит? Жёстко? Мягко? Сохранилась ли чувствительность в конечности?
— Держит… Держит оно меня скорее мягко, но твёрдо. Сейчас оно спит. Поело. Раз в несколько часов просыпается и кормится.
— Чем кормится?
— Ну как же вы не поймёте, Александр Николаевич! Оно снова иллюзии насылает и вынуждает меня реагировать определённым образом. А потом… Снова засыпает.
— Фу, Господи, гадость-то какая.
— Оно меня замучает до смерти! Я уже от голода едва жив. И ноги затекли, не могу больше стоять.
— Момент! — Я скинул с плеча узелок, развязал его и достал пирожок.
— Это что?
— С мясом. Ешь, подкрепляйся.
— Спасибо… — Стёпа схватил пирожок, разом откусил половину. А когда проглотил, толком не прожевав, у него в голове сверкнуло озарение. — А что это вы ночью тут делаете, с пирогами?
— С деревом в сговоре работаю. Жертв подкармливаю, чтоб дёргались подольше. А оно мне взамен каждый август — вкуснейшие яблоки.
— Вы серьёзно это говорите?
— Нет, шучу.
— Теперь вот совсем непонятно сделалось…
— Ох, Стёпа… Не думай. Вот не в твоём положении сейчас такими вещами заниматься. Раньше надо было. А теперь давай я подумаю. Хотя, с другой стороны, о чём тут думать? Топор надо нести.
— Топор?
— Ну.
— Не надо топор!
— Да не бойся, это для дерева.
— Я понимаю, что для дерева, но этого и боюсь!
— Естественная эмоциональная привязанность к первой партнёрше, усиленная Стокгольмским синдромом?
— А если вы его ударите, а оно — того? Сократится? И откусит вовсе.
— Не стал бы исключать такой вариант… Ладно, Степан, беру слова обратно. Думай. Неплохо получается. У меня, видишь ли, идеи-то гениальные, все, как одна, но им требуется некий противовес, чтобы находить возможные малозначительные недостатки. Ты и будешь таким противовесом, договорились? Ещё пирожок?
— Да, прошу вас.
— Питайся, питайся. Вот ещё лепёшка сырная. Кухарка у Фёдора Игнатьевича так их печёт — ух! Не то что пальцы оближешь — сгрызёшь по самые локти и не заметишь.
— Не говорите, пожалуйста, про «сгрызёшь», Александр Николаевич. Я чувствую себя чрезвычайно незащищённым.
— Лучи соболезнования. Значит, что мы имеем? Топор тебе не нравится. Значит, будем действовать вглубь.
— Куда уж глубже…
— Всегда есть, куда глубже. Это мужчине может казаться, что некуда, а у женщины на сей счёт имеется своё мнение. Но ты говоришь с человеком, который годами изучал таинственную женскую душу по мудрым книгам и кой-чему научился. В общем, держи ещё пирог, я смотрю, они тебе хорошо заходят, а я подмогу приведу.
— Какую подмогу? Александр Николаевич, я прошу вас, я умоляю, чтобы эта история не получила огласки! Я бы встал перед вами на колени, но…
— Не надо! Обойдёмся без этого. Я весьма чувствителен и от подобного расстраиваюсь. Но без подмоги не справиться. Клянусь, что человеку, которого приведу, я доверяю так же, как себе!
Себе я, правда, вообще не доверял, но Стёпе об этом знать было вовсе ни к чему.
Оставив его в одиночестве обливать слезами бессилия надкусанный пирожок, я пошёл для начала за Танькой. За указанным деревом её не оказалось, но я, зная деятельную натуру недородственницы, предполагал, где её найти. И не ошибся.
Грустная Танька сидела на полянке на одном из камней. В центре круга лежали пироги и варёные яйца. Нетронутые.
— Тщета?
— Угу… Только енот приходил. Но я его прогнала.
— Зря. Вдруг енот — это и есть фамильяр?
— Пф!
— Твой «Пф!» прозвучал очень неуверенно.
— Но ведь «Пф!» же!
— Да, но очень вялый.
— Саша, ты испортил мне весь «Пф!» Что мне теперь, енота этого искать?
— Да ну, брось. Если правда фамильяр, то он сам тебя найдёт.
