— Ничего не понятно, но очень интересно, — сказал я. — А того, который Ананке — чего в итоге?

— Разумеется, казнили. Разумеется, после этого и вышел указ, что магов, обладающих даром Ананке, необходимо ставить на учёт. Это — особая церемония, с комиссией. Они покидают семью, уходят из привычного круга и воспитываются далее в закрытом интернате. После чего отдают себя государственной службе. Вы, Александр, подумали над нашей ситуацией?

Подумал… Подумал я, что ситуация вытанцовывается прелюбопытнейшая. С одной стороны, я сейчас — человек одарённый во всех отношениях. С другой стороны, магический дар у меня есть, а колдовать я не умею при всём моём глубочайшем желании, поскольку не тренировался с отрочества, да и никаких мануалов по раскачке дара Ананке в открытом доступе не осталось. С третьей стороны, сам факт того, что я в таком возрасте — маг Ананке, уже статья, по которой не только Таньку с папой, но и самого меня на гильотину бросят. С четвёртой стороны, я мог определиться хоть сейчас и начать прокачивать любую другую одарённость. С пятой стороны, мог выбрать только ту, которая не требует постановки на учёт и присяги, иначе возникнут вопросы, которые не так-то просто уладить. С шестой стороны, было бы идеально, если бы я стал стихийником. Тогда Фёдору Игнатьевичу будет проще оформить документы, выдав меня за дальнего родственника. Обычно ведь роды абы с кем не скрещиваются. Ищут тех, кто обладает аналогичным даром, чтобы генетически этот дар закреплялся. Но если в дело вступают другие мотивы, то всё равно оглядываются на сочетаемость. От союза, например, стихийницы и иллюзиониста может вовсе получиться неодарённый ребёнок. Кто-то лучше сочетается. Боевые энергетики — универсальные доноры, так скажем. Менталисты тоже.

Случаи, когда у супружеской пары стихийников появляются дети с каким-то левым даром, конечно, бывают, но… В этих случаях даже ёжику делается ясно, что матушка ребёнка-нонконформиста заночевала не на той вписке. Смеяться будут, пальцами показывать. В моём же случае будут просто задавать множество скучных вопросов.

Род Соровских, насколько мне объяснили, если чем и мог гордиться, так это чистотой крови. Вот уже сколько веков браками сочетались исключительно стихийники.

— Времени не было, — отшутился я. — Учусь всё, учусь…

— Это правильно, — похвалил Фёдор Игнатьевич. — Вы, Александр, учитесь хорошо. Вот, Татьяна, я склеил, но ему нужно немного полежать. Будь с ним осторожна, главное, чтобы господин Серебряков тебя с ним увидел.

Танька фыркнула так, что по библиотеке пронёсся ураган и взметнул пиджак Фёдора Игнатьевича.

— Не потерплю! — погрозил Игнатьич дочери пальцем и степенно удалился.

Татьяна продолжала подписывать приглашения, а я притворялся, что читаю. На самом же деле — думал. О господине Серебрякове.

Ох и мутно там всё как-то смотрелось… Меня никто не посвящал, от расспросов аккуратно уходили. И всё же я мог сопоставлять крохи информации.

Кроха номер раз: жених у Танюхи есть. Кроха номер два: мужик, судя по всему, небедный, к тому же дома сидеть не любит, шорохается по заграницам. Кроха номер три: отчего-то Танюха, едва расслабившись, так настойчиво требовала от меня применения плаща по непрямому назначению. Кроха номер четыре: скандал с веером.

Дела-а-а… И как в неё ещё любовные романы лезут? Тут впору уже самой писать начинать.

Будь я лет на десять помоложе, я бы обязательно решил, что Танька в меня влюбилась, потому и чудит. Но возраст и мудрость, ему сопутствующая, не оставили меня. Очевидно было, что я в этой ситуации — с боку припёка.

А на душе, однако, тяжёленько… Детство заканчивается. Танюха замуж выйдет, я на работу устроюсь… И зимой и летом, и по лужам у ручья будет кто-то бегать, но не я-а-а-а… А я, между прочим, хочу, хочу опять по крышам бегать, Наташку, там — того, этого… И непременно чтобы голуби.

Оставшиеся две недели до торжественного мероприятия заполнились нескончаемой зубрёжкой, но её существенно разбавили три события. Все они были связаны с Фёдором Игнатьевичем, а Танюха в моей жизни временно отодвинулась на задний план. Оно и понятно — не до дури девке стало, забот полон рот.

Первое событие: Фёдор Игнатьевич торжественно вручил мне ту самую диссертацию по магии мельчайших частиц, которую ему какой-то несчастный студент написал.

— Опять учить? — грустно спросил я.

— Нет!

— Ура! — вяло обрадовался я, поскольку сил радоваться бодро у меня уже не было.

— Переписать нужно, своею рукою.

Я схватился за голову. Ну да. Диссертация-то, типа, моя.

— Дармидо-о-онт! — сам позвал Фёдор Игнатьевич. — Чернила!

Так я начал знакомиться с предметом, который буду преподавать.

Вторым событием, взорвавшим серые будни, стал неожиданный визитёр. Под покровом ночи Фёдор Игнатьевич тайно подослал ко мне Дармидонта, и тот проводил меня в кабинет. Там Фёдор Игнатьевич неожиданно оказался не один, а в компании тёмной личности в широкополой шляпе. Голову личность наклонила так, что лица вообще видно не было. Ещё и в плаще, как извращенец. Вот сейчас ка-а-ак распахнёт плащ, ка-а-ак шокирует воспитанного Фёдора Игнатьевича до инфаркту. И приплыли мы, со всеми нашими аферами. А всё из-за нездоровой потребности некоторых граждан показывать честным людям… Впрочем, я отвлёкся, а на меня, кажется, смотрят.

— Господа, — церемонно сказал я, пытаясь задействовать этикет.

— Александр Николаевич, прошу, познакомьтесь, это… — залебезил Фёдор Игнатьевич.

— Не надо, — сиплым голосом, как у Марлона Брандо в «Крёстном отце», оборвала его личность. — Меня не существует, здесь меня не было.

— Как пожелаете, — легко согласился я. — А в чём заключается юмор ситуации?

Как оказалось, приглашённый Никто в шляпе был специалистом по поддельным документам. На столе появилась внушительной красоты бумаженция. Никто склонился над ней, макнул своим пером в свою чернильницу и вывел в соответствующих графах мои имя, фамилию и отчество. Александр Николаевич Соровский получился. Ожидаемо, конечно.

— Родители? — просипел Никто.

Я озадаченно поглядел на Фёдора Игнатьевича. Тот спохватился и продиктовал:

— Отец — Николай Георгиевич Соровский, мать — Анна Вениаминовна Соровская, в девичестве Кожина.

— Дата рождения?

— Четырнадцатого октября, одна тысяча девятьсот девяносто первого года.

— Магический дар?

Ни секунды не раздумывая, Фёдор Игнатьевич сказал:

— Стихийный.

Я, скучая, переминался с ноги на ногу и недоумевал: неужели мы сами, вдвоём, без всяких извращенцев, этакую филькину грамоту накатать бы не сумели? Но оказалось, что это всё ещё цветочки.

Никто достал из-под плаща кинжал с длинным тонким лезвием и стеклянную пробирку. Такую, с широким основанием, но узким горлышком. Жидкость внутри была голубого цвета.

— Руку, — просипел он мне.

— Я от столбняка не прививался, — сказал я на всякий случай.

— Александр Николаевич, бросьте ваши шуточки! — выкатил глаза Фёдор Игнатьевич.

Пришлось пожертвовать правой рукой. Никто быстро и умело проколол мне подушечку пальца, надавил крови и сверху ливанул из пробирки. Рука засветилась.

— Приложите, — подвинул он мне удостоверение.

Я шлёпнул по нему ладонью, и сияние перешло с руки на бумагу.

— Подпись, — сунул мне в руку перо Никто.

На секунду задумавшись, я вывел просто и без изысков: «Соровский». Поглядел на Фёдора Игнатьевича — тот кивнул.

Когда Никто удалился, Фёдор Игнатьевич наполнил стаканы.

— Воздержусь, — сказал я.

— Да это я себе, всё себе, — забормотал Фёдор Игнатьевич. — Ну, Александр Николаевич, поздравляю с днём появления на свет.

— Всё шутки шутите. Где мы, а где четырнадцатое октября… — Я сидел в кресле и любовался своей первой официальной бумаженцией в этом мире.

— Это не принципиально. Главное, что именно сегодня ты официально начал существовать. Можете отмечать день рождения два раза в году.