— А. Ага…

Степан же ничего не сказал и ничему не удивился. Поклонившись Серебрякову, он вышел первым, за руку увлекая за собой совершенно потерявшуюся Татьяну.

— Ну вот, — вздохнул Серебряков, когда я запер-таки дверь. — Это конец. Позор неминуем.

— Минуем, — возразил я, высыпая в вазочку печенье. — Садитесь к столу. Только сделайте одолжение, обернитесь пледом. Я боюсь, как бы скромное сие кресло не осквернило вашей благородной плоти своим неподобающим касанием.

— Разумеется, господин Соровский, благодарю за вашу заботу.

Он сел. Я подсвежил чаю, взял первым печенье, подавая пример. Сказал: «Угощайтесь, прошу».

Упрашивать себя Серебряков не заставил. Кинулся жрать печенье так, будто с голодного острова приехал. Настолько увлёкся процессом, что я, не боясь вызвать вопросы, отщипнул кусочек от своего экземпляра и метнул в сторону дивана.

Получилось не очень, кусочек упал в паре сантиметров от щели. Но Диль смекнула, что к чему. Фиолетовый мышонок выскочил из-под дивана, схватил печенье и ретировался обратно.

Ну вот, хоть так. А то этот проглот всё сожрёт. Спору нет, ему, наверное, нужно сильнее, чем Диль, но разве он больше заслужил? Нет, конечно. От Диль, не считая разбитого будильника, сплошная польза, а от Серебрякова пока — одни расходы и беспокойства. Впрочем, будильник можно и вычеркнуть из списка убытков. Диль как таковая заменяла будильник легко и расширяла его функционал до бесконечности. Надо будет научить её вместо тарахтения петь поднимающие боевой дух песни. Например: «Неба утреннего стяг, в жизни важен первый шаг». Или: «Красная армия, марш-марш вперёд, реввоенсовет нас в бой зовёт». Или что-то более нейтральное, чтобы случайные слушатели не выражали недоумения. «От улыбки хмурый день светлей», как вариант. Очень актуальная песенка, учитывая время года и погодные условия.

Пока я предавался этим ленивым мыслям, Серебряков умял всё печенье и чрезвычайно по этому поводу огорчился. Не потому, что ему было мало — хотя ему было мало — а потому что проявил при мне столь мало подобающие воспитанному человеку качества.

— Не расстраивайтесь, Вадим Игоревич, не думайте даже. Однажды и я приду к вам в гости голым и съем гораздо больше. Свои же люди, практически родственники.

— Ваша правда… Однако теперь мне необходимо каким-то образом попасть домой.

— Нет ничего проще. Я поищу извозчика.

— Но я в таком виде!

— Здесь уже всё сложнее…

— Вот как мы с вами поступим, Александр Николаевич. У меня дома есть такой слуга — Анисий. Ему можно доверить любую тайну, да что там говорить, я бы ему жизнь свою доверил. Если вас не затруднит, сыщите его и попросите, чтобы он приехал с вами, взяв мою одежду.

Не скажу, что идея мне сильно понравилась. Куда-то там ехать, кого-то искать… Не так я день планировал, ох, не так.

— Ждите здесь, — решил я и вышел, заперев Серебрякова внутри.

Дальнейшее было просто. Я отыскал на кафедре иллюзионной магии Кунгурцеву, которая симулировала буйную научную деятельность. Наскоро посвятив её в суть задачи, привёл в кабинет.

Серебряков поначалу расстроился, увидев ещё одно лицо, ставшее свидетелем его сомнительного вида, но я его успокоил, сказав, что Анна Савельевна — кремень, что она за последние пару дней такое видала — куда тому голому Серебрякову в пледе.

В общем Кунгурцева, не моргнув глазом, наколдовала на Серебрякова великолепную иллюзию, как будто он в новёхоньком костюме и с безупречно отутюженной рубашкой. Даже лицо посвежело.

— Ну вот, прошу, пользуйтесь. Иллюзии хватит на четыре часа, но до дома вы ведь доберётесь гораздо быстрее.

— Благодарю, сердечно благодарю вас, Анна Савельевна!

— Ах, что за чушь, мне это совсем не трудно.

— Однако я, кажется, испытываю небольшие затруднения…

— Да-да-да, — спохватился я и сунул Серебрякову немного денег. На извозчика должно было хватить.

— Храни вас Господь, господин Соровский! Ещё раз — глубокая вам благодарность, госпожа Кунгурцева! Откланиваюсь.

И откланялся, оставив, наконец, меня в моём кабинете наедине с приятным мне существом противоположного пола.

Я первым делом запер дверь. Потом подвёл Анну Савельевну к дивану.

— Александр Николаевич, вы полагаете?

— Уже положил.

— Но, право слово, уместно ли…

— Места, уверяю вас, хватит.

— Ах, ну тогда я совершенно спокойна.

Я тоже был совершенно спокоен. Лишь немного занервничал, когда пять минут спустя послышался смущённый голос:

— Хозяин, я тебе тут ещё нужна?

А потом, когда Диль улетела, я снова перестал нервничать.

Лишь только к концу следующей недели я сумел относительно выдохнуть. Когда из моего кабинета вылетел, будто ошпаренный, злой и неудовлетворённый Порфирий Петрович Дмитриев. Неудовлетворён он был из-за собственного бессилия, а зол — по той причине, что ему казалось, будто все вокруг него каким-то тайным образом удовлетворения достигают, а каким — ему не говорят. Вот и разбирало следователя.

В ходе пятничной беседы я робко посоветовал ему завязать с папиросами. Мол, курение крайне отрицательно влияет на здоровье вообще и на мужское в частности. Вот как раз после этого, дико на меня посмотрев, господин Дмитриев из кабинета и выскочил.

А события, приведшие к такому результату, были весьма и весьма прозаичны. Для начала господин Серебряков, заявившись домой, наплёл домашним каких-то баек. Домашние особо не парились, потому что все привыкли, что Вадим Игоревич постоянно в разъездах. И трёхнедельная отлучка уж вовсе никак не могла шокировать почтенную матушку. Но Порфирий Петрович жаждал от старого друга подробностей.

Ну что может наврать один мужчина другому о причинах своей отлучки? Разумеется, Серебряков наврал, что провёл эти три недели с дамой. Даже не с одной, а с многими. И так ему было весело, что он даже не в состоянии назвать точного их числа, не говоря уж о последовательности. Чему в немалой степени поспособствовали и страшные дозы алкоголя.

Тут Порфирий Петрович возмутился, грохнул по столу кулаками и вскочил, мучительно краснея ликом. А когда докраснел до корней волос, поднял крик. Многое звучало в этом крике. Упоминался Аляльев, я так и вовсе был центральной фигурой монолога. Всё крутилось вокруг меня. Я делал с людьми что-то странное и страшное, а люди эти меня потом покрывали. И если эти самые люди не прекратят сию же секунду свою гнусную деятельность, то поедут в кандалах на рудники вместе со мной, а я уже считай что там.

Так Серебряков впервые услышал про Аляльева и заинтересовался. С этим интересом пришёл ко мне. От него я суть беседы с Порфирием Петровичем и восприял. Потом вздохнул и отвёл Серебрякова в сад.

— Вот, — сказал я, остановившись перед пленённым деревом, табличка рядом с которым сообщала о выдающихся достижениях Анны Савельевны Кунгурцевой в выслеживании и пленении.

— Немыслимо, — буркнул Серебряков, который на второй день после своего триумфального возвращения выглядел уже куда лучше, даже начал набирать вес. Наверное, жрал много. Трудно осуждать, в этом мире всё очень вкусное.

Дерево внесло свою лепту. На коре вырисовался контур безбожно красивой дамы и слабый голос попросил принять посильное участие в её освобождении.

— Давным-давно, — начала историю дама, — я, юной девицей, вышла замуж за вернувшегося с войны раненого солдата. Ниже пояса он был совершенно параличен…

— В прошлый раз иное пела, — заметил я.

Дереву ограничили возможности по использованию иллюзионной магии, и оно скоро затухло, поняв, что на одних разговорах нас не разведёт.

— Значит, вот как всё было…

— Именно так… Но, боюсь, никто этого не подтвердит. Сами понимаете, Вадим Игоревич. Окажись любой из нас в такой ситуации, тоже бы предпочёл поехать в рудники, лишь бы избежать огласки. Согласитесь, одно дело — войти в учебники истории или хотя бы истории криминалистики в качестве загадочного преступника и уж совсем другое стать белодолской байкой о простачке, застрявшем в дереве, да ещё таким местом…