— Помилосердствуйте, при моей-то лени… Я имел в виду детей. Самый угнетённый класс. Никто всерьёз не воспринимает, никаких прав нет — одни обязанности. Ну, красотка, давай-ка играть в воздушный шар. Видала когда-нибудь воздушный шар? Вот он летит, круглый такой, просит посадки, рот открывай…

Девчонка вдруг хихикнула и посмотрела на меня таким ясным взором, будто до сих пор только притворялась мелкой пакостью, чтоб меня испытать.

— Дядь, чего ты меня уговариваешь, я же сама голодная!

— Я? Тебя? Тю! Сдалась ты мне, уговаривать. Мне просто кормить тебя скучно, вот я и играю, чтоб развлечься.

Вновь хихикнуло милое создание и сообщило:

— Меня Даринкой звать.

— А меня — дядя Саша. Воздушному шару посадку разрешаем?

— А-а-а! — открыла рот Дарина.

— Вообще, это бог знает, что такое, — сказал Серебряков, присев рядом со мной и взяв чистую ложку. — Во-первых, я действительно чувствовал сильное сопротивление. Здесь что-то буквально давит на психику. Потому, кстати, мы с вами и остались неподверженными массовому безумию — из-за амулетов. А во-вторых, вы посмотрите на меня.

— Вы прекрасны как Аполлон, но я не могу отвести глаз от Дарины, которая красотой своею затмевает самое Киприду.

— Я был уверен, что проваляюсь до завтрашнего утра, а утром если и встану, то напрочь разбитым.

— Я точно встану разбитым, без кофию-то…

— Мне всего второй раз пришлось так сильно и так многократно использовать свою магию… Но я уже чувствую себя полностью восстановившимся. Нет, отказываюсь понимать! Вы, в конце концов, правы. Заночуем — и обратно в город. А там я обо всём подробно отчитаюсь и…

Серебряков осекся, глядя в окно.

— И? — напомнил я.

— Александр Николаевич, мне крайне неудобно отвлекать вас от вашей Киприды, но вынужден умолять: бросьте один лишь взгляд в окошко и подтвердите, что я не сошёл с ума. Это единорог?

Я посмотрел в окно.

— Ну да, единорог вышел к костру из леса. А ещё один воздушный шарик летит-лети-и-и-ит…

Если бы я был художником, если бы при этом мои художественные скиллы выходили за рамки минималистически-примитивистской манеры «точка-точка-два-крючочка», то я бы, возможно, заинтересовался созданием картины. Сюжет был прямо передо мной. Вообразите: осенняя деревня ночью. В центре композиции — большой костёр с беснующимися вокруг него обнажёнными людьми. И с самого краешка, этаким многоточием в конце длинного, запутанного, сложноподчинённого предложения, осложнённого как однородными, так и неоднородными второстепенными членами, стоит прекрасный сияющий белоснежный конь с рогом на голове. Он кажется неуместной коллажной вставкой, он перетягивает на себя внимание зрителя, хотя не горит и не пляшет, а просто стоит, занимая совершенно не выгодное в композиционном плане место. Он бесит зрителя самим фактом своего существования. Он заставляет литься на картину потоки критики. Выставки отвергают картину. Ценители искусства, готовые выкладывать миллионы за шедевры абстракционизма, надменно фыркают: какое идеалистическое дилетантство! И только редкий человек, не обременённый искусствоведческим образованием, поживший и уставший, лишённый всех иллюзий, взглянув на эту картину, расплакался бы. И, может, до конца дней своих вспоминал бы её. И думал о том, что какой бы пошлой дрянью без малейшего смысла ни казалась жизнь, где-то есть волшебная лошадь с рогом на голове, которая смотрит на всё это и не видит пошлости, ибо мыслит совершенно иными категориями.

— Как же он прекрасен, — дрогнувшим голосом произнёс Вадим Игоревич. — Поистине… За всю жизнь я не видел ничего более великолепного. Явление единорога… Я жил ради этого момента, теперь я понимаю! И даже если моя жизнь оборвётся сию же секунду, я умру с верой в то, что мне хватило одного лишь этого мига, который стоит, вне всякого сомнения, тысячи жизней.

— А я, господин Серебряков, пожалуй, и вовсе воздержусь от каких-либо слов, характеризующих происходящее, поскольку они неизбежно опошлят зримое нами.

— Вы бесконечно правы, Александр Николаевич, бесконечно! Я готов отрезать себе язык за то, что он…

— Излишне, воздержитесь, прошу вас.

— Ух ты-ы-ы-ы! — выдохнула связанная Даринка, неудобно повернув голову.

Я помог ей пересесть поудобнее, чтобы видеть единорога, и девочка разинув рот наклонилась к окну, будто ей показывали трейлер новой компьютерной игры с умопомрачительной графикой.

— Я должен взглянуть поближе, никогда не прощу себе, если упущу такую возможность! — крикнул Серебряков и бросился к выходу, но, уже толкнув дверь, остановился. — Прошу прощения, Александр Николаевич, у меня всё смешалось… Вы, несомненно, тоже хотели бы… Но нельзя оставлять девочку без присмотра. Если вы только скажете, я почту за честь…

— Ступайте смело, — сказал я, и Серебрякова как ветром сдуло. — Мы догоним.

— Я тоже хочу единорога смотреть! — захныкала Даринка.

— Всему своё время. Сейчас мы кое-что уладим. Диль, кошка, иди сюда!

На полу немедленно образовалась фиолетовая кошка. Даринка не обратила внимания, она смотрела в окошко, как Серебряков нервической трусцой приближается к чуду магической природы.

— Диль, — шепнул я, поставив на пол миску с кашей. — Останься тут и присмотри за связанными. Если что — зови меня или сама прими меры. Не убивать и не калечить! Защищать. В том числе и от самих себя.

Кошка молча кивнула.

— Ты на расстоянии голову мне защитить сможешь от менталки?

Опять кивок, но не столь решительный.

— Метров сто, наверное, — уточнил я.

Кивок, на этот раз не вызывающий сомнений.

Я снял выданный Серебряковым амулет и накинул его на шею Дарины.

— Что это? — дёрнулась она.

— Не тянет больше у костра плясать?

— Нет. Тянет смотреть единорога!

— Ну, значит, сейчас пойдём. Ну-ка…

Я развязал малолетней поджигательнице руки, ноги. Она спрыгнула с лавки на пол. Я протянул руку — схватилась без разговоров.

— От меня ни на шаг.

— Пойдём скорее!

— Пойдём.

Ох, а я уж было и подзабыл, что на дворе осень. Пока из окна смотришь, да с горячей печкой, да особенно когда на улице такая жара творится, оно как-то трудно время года в голове удержать. Прохладно! И Даринка одета легко, как бы не простыла. Выскочили-то из пожара в чём были, ну и попали из огня да в полымя.

Впрочем, Даринка, как и все дети, к холоду относилась с презрением. Глаза у неё горели ярче костра, она тянула меня к единорогу. Счастье — быть ребенком! И верно расставлять приоритеты. Когда в жизни появляется единорог, нужно бежать к нему со всех ног, не думая о такой унылой ерунде, как тёплая одежда.

Вот мы и побежали. И остановились рядом с Серебряковым в трёх метрах от чуда. Ни один из нас не решился пересечь сходу невидимую границу.

Вблизи единорог производил впечатление ещё более величественное, сохраняя безупречный баланс между материальностью и эфемерностью. Он казался существом, пришедшим из некоего иного мира. Но не как я, а из мира, где людям вовсе делать нечего, где нет места физиологии. Белая кожа испускала призрачное сияние, под кожей напряглись крепкие мускулы, развитые ровно настолько, чтобы единорог выглядел сильным и стройным одновременно. Умные чёрные глаза внимательно изучали нас троих. Полуметровой длины рог смотрел в небо, и небо даже не смело прикрываться от него тучами. Звёзды в ответ лили холодный свет на грешную землю.

Единорог наклонил голову и посмотрел прицельно на Дарину. Та вздрогнула, крепче сжала мне руку. Единорог моргнул и чуть качнул головой.

— Он меня зовёт? — прошептала Даринка.

— Подойди, проверь.

— А можно?..

— Он не причинит вреда. Ты разве не чувствуешь?

— Чувствую…

Я отпустил Дарину. Она сделала робкий шажок по направлению к чуду. Потом — ещё один. Третий одновременно с ней сделал единорог. Наклонилась чудесная голова, колыхнулась густая грива. Даринка медленно подняла руку, коснулась морды. Я видел, как дрожат её пальцы.