Письмо Строганову я писал почти весь день, тщательно продумывая каждую рекомендацию. Описывал режимы закалки — для инструментальной стали нагрев до ярко-вишнёвого цвета и быстрое охлаждение в масле или воде в зависимости от размера детали. Для пружин — закалка с последующим отпуском до соломенного или голубого цвета побежалости. Для конструкционных деталей — более мягкая закалка и высокий отпуск для получения оптимального сочетания прочности и пластичности.

Особо подчёркивал важность равномерности нагрева и охлаждения — малейшая неравномерность может вызвать внутренние напряжения и трещины. Рекомендовал построить специальную закалочную печь с точным контролем температуры, где детали можно было бы прогревать медленно и равномерно.

Советовал провести серию испытаний — делать пробные образцы с разными режимами обработки, испытывать их на твёрдость, прочность, упругость, ударную вязкость. Вести подробный журнал с записью всех параметров и результатов. Только так можно было наработать надёжную базу знаний для массового производства.

И, конечно, давал рекомендации по улучшению выхода годных тиглей. Предлагал экспериментировать с разными пропорциями компонентов в глиняной массе, с температурой и длительностью обжига самих тиглей перед использованием, с защитными покрытиями внутренней поверхности. Три тигля из десяти — это хорошо для первого успеха, но для промышленного производства нужно было выйти хотя бы на семь-восемь из десяти.

Запечатав толстый пакет, я отдал его нарочному гонцу с наказом — скакать на Урал без остановок, меняя лошадей на каждой станции, и доставить лично барону Строганову в руки. Гонец был из людей Ивана Дмитриевича — проверенный, надёжный, вооружённый. Письмо было слишком ценным, чтобы доверять его обычной почте.

Маша нашла меня вечером в кабинете, сидящим у тёмного окна с бокалом вина. Я не зажигал лампу, просто смотрел на огни города за стеклом и думал о том, что мы сделали.

— Егор, — тихо позвала она из дверей. — Ты весь день в кабинете. Даже не вышел пообедать. Мы волнуемся, ты не заболел?

Я обернулся, протянул ей руку:

— Иди сюда, Машунь.

Она подошла, села мне на колени, обняла за плечи. Я прижался к ней, вдыхая родной, тёплый запах.

— Случилось что-то хорошее? — спросила она, заглядывая мне в лицо. — У тебя такой вид… торжественный какой-то.

— Да, — кивнул я, беря её руку и целуя пальцы. — Очень хорошее. Мы… мы сделали то, что изменит всё. На Урале получили новую сталь. Такую, какой не было в России никогда. Из неё можно будет делать оружие, которое даст нашей армии огромное преимущество.

Маша не совсем понимала технические детали, но видела, как это важно для меня.

— Значит, война будет не такой страшной? — осторожно спросила она. — Если у наших солдат будет лучшее оружие?

Я задумался. Война — это всегда кровь, боль, смерть. Никакое оружие не сделает её «не страшной». Но хорошее оружие даёт шанс. Шанс выжить, победить, защитить тех, кто за твоей спиной.

— Шансов будет больше, — честно ответил я. — Намного больше. И это… это уже немало, Машенька.

Она прижалась ко мне крепче, и мы долго сидели так в темноте.

Запах в мастерской стоял такой, что хоть топор вешай — густой, тяжёлый дух кипящего масла, смешанный с едкой химической горечью малахитовой пыли. Я открыл окно настежь, впуская свежий майский воздух, но это помогало слабо — вонь въелась в стены, в одежду, казалось, даже в кожу.

— Ещё немного, Александр, — скомандовал я, не отрывая взгляда от бурлящего котла, где булькала густая, тёмно-зелёная жижа. — Сыпь порошок медленно, ради всего святого. Не плюхни всё разом, иначе начнётся такая реакция, что нам мало не покажется.

Студент Зайцев, повязав лицо мокрым платком до самых глаз, осторожно наклонил деревянный совок над чаном с льняным маслом. Зеленоватая пыль — толчёный малахит, который мы с огромным трудом достали у местных ювелиров и иконописцев, выклянчивая буквально по горсти, — медленно посыпалась в кипящую массу тонкой струйкой.

— Это окись меди, — пробормотал я скорее для себя, чем для студентов, наблюдая за реакцией. — Катализатор полимеризации. Сейчас молекулы масла начнут сшиваться в длинные цепочки…

— Что начнётся, Егор Андреевич? — переспросил Николай Фёдоров, стоявший чуть поодаль с длинной бухтой медной проволоки, готовой к «купанию» в этой адской смеси.

— Превращение, Николай. Алхимия наяву, — я не удержался от усмешки. — Превращение обычного льняного масла в… ну, назовём это гибким камнем. В резиноид — аналог того самого заморского каучука, который стоит дороже золота и которого в России днём с огнём не сыщешь.

Это была моя ставка, мой козырь в рукаве. Кожаная обмотка провода, которую мы использовали на первых экспериментальных участках, была хороша для коротких дистанций в сухую погоду, но для настоящей линии связи, которую не замкнёт первым же осенним ливнем или весенней оттепелью, требовалось что-то кардинально иное, надёжное и долговечное.

Каучука в России не было и взяться неоткуда.

Но я помнил один старый, почти забытый рецепт из справочника кустарных производств, который когда-то листал от скуки в библиотеке. Если долго, очень долго варить льняное масло с окисями металлов при высокой температуре, оно густеет, окисляется, молекулы связываются друг с другом и превращаются в эластичную, водонепроницаемую плёнку. Линоксин. Почти тот самый линолеум, только не в виде напольного покрытия, а как изоляция на проводе. Самая дешёвая и при этом достаточно надёжная защита, которую мы могли создать здесь и сейчас, своими руками, из доступных материалов.

Жидкость в котле потемнела ещё сильнее, стала вязкой и тягучей, как свежий мёд, пошли тяжёлые, ленивые пузыри, лопающиеся с противным хлюпаньем.

— Пора! — крикнул я, чувствуя, что момент настал. — Иван, крути ворот! Медленно, равномерно!

Иван Рогов, широкоплечий и сильный, как медведь, налёг на массивную деревянную рукоять барабана. Его мускулы напряглись под рубахой. Медная проволока натянулась, заскрипела и медленно поползла, ныряя в кипящее масло, проходя через него под нашим настороженным взглядом и выныривая с другой стороны блестящей, покрытой тёмно-коричневой, почти чёрной оболочкой.

Братья Ивановы — Михаил и Пётр — тут же подхватывали горячий провод специальными деревянными щипцами, пропуская через калибровочные кольца, чтобы снять излишки всё ещё жидкого покрытия и придать ему равномерную толщину, а затем отправляли в самодельный сушильный шкаф — большой деревянный ящик с решётчатыми полками, где жарко натопленная кирпичная печь должна была окончательно запечь, полимеризовать этот защитный слой, превратив его в твёрдую, но гибкую оболочку.

— Слой должен быть абсолютно равномерным! — крикнул я сквозь шум кипящего масла и скрип ворота, стараясь перекричать общий гул. — Ни единой проплешины, ни малейшего истончения! Иначе ток найдёт слабое место, уйдёт в землю через влагу, и мы будем бесполезно греть атмосферу вместо того, чтобы передавать сигналы на сотни вёрст!

Мы провозились с этой адской «варкой» три бесконечных дня и три бессонных ночи. Три дня удушливой гари, едкой копоти, разъедающей глаза и горло, и бесконечно обожжённых, покрытых волдырями пальцев — горячее масло брызгалось, провод был раскалённым. Но результат, когда мы наконец его увидели, стоил всех мучений и жертв.

Когда первая экспериментальная партия провода остыла достаточно, чтобы можно было взять его в руки без риска получить ожог, я осторожно попробовал согнуть образец. Тёмное, почти чёрное покрытие с зеленоватым отливом не треснуло, не осыпалось мелкими чешуйками, как я опасался, оно послушно гнулось вместе с медной жилой, плотно облегая металл, словно вторая кожа. Я с силой скрутил провод в тугую спираль — изоляция держалась. Растянул обратно — ни единой трещины.

Затем опустил длинный кусок провода в ведро с холодной колодезной водой, подключил к нему клеммы вольтовой батареи и внимательно наблюдал за поверхностью. Если бы изоляция пропускала ток, на воде появились бы характерные пузырьки газа — водород и кислород от электролиза. Но поверхность оставалась абсолютно спокойной, гладкой, как зеркало. Изоляция держала намертво.