— Это победа, господа, — выдохнул я, чувствуя, как с души сваливается тяжёлый груз неопределённости, разглядывая драгоценный моток обработанного провода в свете лампы. — Настоящая, безоговорочная победа. Теперь мы можем тянуть линию хоть по дну реки, хоть через болота. Ну, почти. Во всяком случае, дождь и снег нам больше не страшны.

Установку полноценной телеграфной линии от моего особняка до завода — первого полигона для обкатки всей системы перед большим проектом — назначили на ближайшую субботу. Маршрут на бумаге, на аккуратно расчерченном плане, выглядел обманчиво простым, почти прямой линией: от моего кабинета в особняке, через двор с конюшнями и сараями, по покатой крыше старой конюшни, где мы укрепили специальные кронштейны, через оживлённую улицу — тут пришлось ставить высокие, прочные деревянные шесты, чтобы проезжающие телеги с сеном или дровами случайно не зацепили и не оборвали провод — и прямиком в здание заводского управления, в тесную каморку на втором этаже, которую мы специально выделили и оборудовали под приёмную станцию.

Всего около семисот метров по прямой. Для человека из двадцать первого века, привыкшего к трансатлантическим оптоволоконным кабелям и спутниковой связи — детский лепет, смешная игрушка. Для России 1809 года — это была настоящая космическая связь, прорыв, сравнимый разве что с изобретением письменности.

В назначенный день я сидел в своём кабинете перед массивным дубовым столом, на котором громоздилось наше коллективное детище, плод многих месяцев упорного труда и бессонных ночей. Тяжёлый деревянный ящик из тёмного дуба, вмещал в себя новую, улучшенную вольтову батарею — целых сорок пар медных и цинковых пластин, аккуратно уложенных в стеклянной ёмкости слоями и залитых свежеприготовленным раствором серной кислоты. Запах от неё шёл кислый, резкий, щиплющий ноздри, но для меня это был запах прогресса, запах победы человеческого разума над косностью материи.

Аккуратный ряд начищенных до блеска медных клемм выстроился на краю ящика, ждал подключения проводов. И главное — ключ, передатчик. Простой, как всё по-настоящему гениальное: подпружиненная латунная контактная пластина на основании из полированного дерева, обработанного олифой. Нажал — контакт замкнулся, ток побежал по проводу. Отпустил — разомкнулся, ток прервался. Точка и тире. Азбука Морзе.

На другом конце линии, на территории завода, в специально отведённой комнате с постоянным дежурством сидели Николай Фёдоров и Александр Зайцев. У них стоял приёмник — электромагнит с подпружиненным железным якорем, к которому мы приладили тонкий карандашный грифель, слегка упирающийся в медленно движущуюся бумажную ленту. Часовой механизм, позаимствованный из старинных напольных часов и переделанный под наши нужды, методично тянул ленту вперёд с постоянной, выверенной скоростью.

Захар стоял у двери кабинета, скрестив мускулистые руки на широкой груди, как всегда молчаливый и настороженный. Он не понимал до конца физических принципов, не вдавался в детали электричества и магнетизма, но чутьём старого солдата чувствовал важность, судьбоносность происходящего момента. В его глазах читалось уважение, граничащее с суеверным страхом перед непонятным.

— Готовы? — спросил я в пустоту комнаты, зная, что меня никто не слышит за семьсот метров расстояния.

Разумеется, Николай и Александр меня не слышали. Именно в этом и была вся суть нашего эксперимента, вся революционность изобретения — передать мысль, слово, информацию без звука, без голоса, без курьера на взмыленной лошади.

Я положил указательный палец на холодную латунную поверхность ключа. Ладонь предательски вспотела от волнения, хотя я изо всех сил старался держать себя в руках и казаться спокойным. Сердце колотилось где-то в горле так, словно я собирался стрелять из только что отлитой, непроверенной пушки, которая могла разорваться при первом же выстреле.

Глубокий вдох. Выдох.

Нажал.

Контакт замкнулся с негромким, но отчётливым металлическим щелчком. Ток — невидимый, неосязаемый поток заряженных частиц — вырвался из клеммы батареи, побежал по медной жиле, покрытой нашим самодельным резиноидом, пронёсся над двором, где сейчас, наверное, сновали рабочие и скрипели телеги, перепрыгнул оживлённую улицу, проскользнул вдоль заводской стены и ворвался в электромагнит приёмника на другом конце, заставляя железный сердечник на мгновение притянуть подпружиненный якорь.

Отпустил ключ. Пружина разомкнула контакт.

Точка.

Нажал снова и удержал чуть дольше, отсчитывая про себя: раз, два, три. Отпустил.

Тире.

Я выстукивал заранее согласованный код медленно, стараясь держать ровный, размеренный ритм, чтобы на принимающей стороне было проще различать длину сигналов и расшифровывать сообщение. Мы договорились о первом тестовом послании заранее, долго спорили, что именно передать. Не высокопарное библейское «Что творит Бог», как у легендарного Сэмюэла Морзе в далёком будущем другой реальности, а что-то более приземлённое, практичное и проверочное, но при этом символически важное.

«П-Р-О-В-Е-Р-К-А… С-В-Я-З-И… Т-О-Ч-К-А… Т-Р-И… Ч-А-С-А… У-Т-Р-А».

Простое, короткое сообщение. Всего шесть слов, несколько десятков букв. Но каждое нажатие ключа, каждая искра, невидимо пробегающая по километру медной жилы со скоростью, сравнимой со скоростью света — триста тысяч километров в секунду, — казалось мне чудом не меньшим, а может быть, даже большим, чем первая паровая машина, пыхтящая на заводском дворе, или яркая механическая лампа, горящая без огня и копоти.

Я закончил передачу последней буквы и медленно откинулся на высокую спинку кресла, чувствуя, как напряжение стекает с плеч. Теперь оставалось только ждать, томиться в неопределённости. Если Александр принял сигнал, если хитроумный записывающий механизм с грифелем и бумажной лентой сработал правильно, без сбоев, если он смог без ошибок расшифровать последовательность точек и тире по нашей кодовой таблице — он должен был послать ответное сообщение, подтверждение получения.

Тишина в кабинете стояла звенящая, давящая на барабанные перепонки. Только мерное, монотонное тиканье массивных напольных часов в углу комнаты да лёгкое потрескивание догорающих в камине берёзовых поленьев нарушали её.

Прошла минута — самая долгая минута в моей жизни. Потом ещё одна. Я уже начал нервно постукивать пальцами по полированной столешнице, мысленно перебирая возможные причины молчания: может, где-то на линии обрыв, который мы не заметили при проверке? Может, изоляцию на каком-то столбе перетёрло ветром или задел воробей, и провод замкнуло на мокрое дерево? Может, батарея на приёмном конце села раньше времени? Или якорь электромагнита заело?

— Иван лично каждый столб осматривал и проверял соединения трижды, — подал успокаивающий голос Захар, словно угадав направление моих тревожных мыслей. — Он мужик дотошный, въедливый, халтуры никогда не допустит, за это ручаюсь.

Я кивнул, но тревога не отпускала, комом стояла в горле. Прошло десять бесконечных минут. Пятнадцать. Я уже всерьёз собирался вскочить, схватить шляпу и бежать на завод самому, проверять, что там стряслось, когда приемник вновь ожил.

Я практически выхватил ленту которая медленно выползала из передатчика, поднёс к свету лампы, щурясь. На бумаге неровной, слегка дрожащей, но вполне отчётливой змейкой шли тонкие грифельные следы, оставленные штифтом приёмника. Короткие и длинные зубцы, точки и тире, складывающиеся в осмысленную последовательность.

Точка-тире-тире-точка… П.

Точка-тире-точка… Р.

Тире-тире-тире… О.

Мои пальцы сами потянулись к кодовой таблице, прибитой кнопками к стене рядом со столом, но я уже читал код почти автоматически, наизусть выучив его за месяцы подготовки.

«П-Р-И-Н-Я-Л… Т-О-Ч-К-А… Т-Р-И… Ч-А-С-А… У-Т-Р-А… С-И-Г-Н-А-Л… Ч-Ё-Т-К-И-Й… К-О-Н-Е-Ц».

Я рассмеялся. Громко, от души, с невероятным облегчением, которое накатило горячей волной. Смех вырвался сам собой, неудержимо.