Я не удержался и рассмеялся, чувствуя, как напряжение немного отпускает. Захар умел разрядить обстановку в самый нужный момент, найти правильные слова.

Следующие недели прошли в напряжённом ожидании, но я старался вести себя естественно, как и велел Иван Дмитриевич. Работал над консервным производством — Фома присылал восторженные письма об успехах, образцы становились всё лучше. Координировал работу студентов над телеграфом — они уже протянули линию на полкилометра и успешно передавали сообщения. Принимал отчёты с завода о производстве штуцеров — темпы росли, качество держалось на высоте.

Иван Дмитриевич приходил редко, но каждый раз приносил новости. Вычислен ещё один информатор — слесарь на заводе, задолжавший крупную сумму в карты и завербованный через долг. Перехвачено письмо от посредника в Москву — зашифрованное, но расшифрованное специалистами тайной канцелярии. В нём содержались общие сведения о производстве штуцеров, но без технических подробностей.

— Это хороший знак, — сказал Иван Дмитриевич, показывая мне копию расшифровки. — Значит, до настоящих секретов они пока не добрались. Довольствуются крохами — количество произведённого оружия, примерные сроки поставок. Это ценная информация для планирования войны, но не критичная. Фальшивые чертежи их отвлекают.

— А как насчёт самих чертежей? — спросил я. — Они уже пытались их использовать?

— Пока не знаю, — признался он, и в его голосе прозвучало разочарование. — Информация идёт через несколько звеньев, прежде чем достигает Парижа или Вены. Может пройти несколько месяцев, прежде чем они попытаются воспроизвести технологию и обнаружат подвох. Но я надеюсь, что когда это произойдёт, мы узнаем об этом через наших агентов в Европе.

Я кивнул, хотя ожидание было мучительным. Хотелось немедленных результатов, быстрой победы. Но шпионская война, как оказалось, требовала терпения не меньше, чем разработка новой технологии.

В конце февраля Иван Дмитриевич пришёл с решающими новостями. Лицо его было серьёзным, но в глазах горел триумф:

— Готовы. Завтра ночью берём всех разом.

Я вскочил с места, чувствуя, как сердце бешено колотится:

— Всех? Вы вычислили всю сеть?

— Семь человек, — он выложил на стол список имён, и я увидел, что рука его дрожит от усталости — видимо, последние дни он почти не спал. — Борис Крылов — координатор, главарь. Два информатора на заводе — слесарь Пётр Семёнович Рогожин и управляющий складом Иван Кузьмич Ломов. Один в академии — студент Михаил Григорьев, который передавал информацию о телеграфе. Два курьера, которые возили письма в Москву — торговец тканями Василий и ямщик Степан. И один торговец, который снабжал их деньгами из-за границы — Фёдор Константинович Меньшов.

Я изучал список, и каждое имя было как удар. Студент Григорьев — тот самый тихий парень, который работал над изоляцией проводов для телеграфа, один из лучших. Рогожин — опытный слесарь, работавший на заводе больше десяти лет. Как я мог не заметить?

— Не вините себя, — словно прочитав мои мысли, сказал Иван Дмитриевич, и в его голосе прозвучало сочувствие. — Они профессионалы. Умеют скрывать свою истинную природу. Григорьев, например, действительно хороший студент, способный, с золотыми руками. Просто французы завербовали его ещё до поступления в академию, через долги его отца. Пообещали рассчитаться с долгами и ещё заплатить. Для бедной семьи это были огромные деньги.

— Что с ними будет? — спросил я, хотя ответ был очевиден.

— Суд, — коротко ответил Иван Дмитриевич, и лицо его стало жёстким, как камень. — Военный трибунал по обвинению в государственной измене и шпионаже. Приговор очевиден — смертная казнь для главных заговорщиков, каторга для пособников. Григорьеву, возможно, смягчат из-за молодости и обстоятельств вербовки, но это будет решать суд.

Я молчал, чувствуя странную пустоту внутри. Часть меня испытывала удовлетворение от того, что угроза будет устранена, что враги наказаны. Но другая часть чувствовала тяжесть. Эти люди — враги, предатели. Но они были живыми, с семьями, с судьбами. И скоро их не станет. Кто-то останется вдовой, кто-то — сиротой.

— Это необходимо, Егор Андреевич, — мягко, но утвердительно сказал Иван Дмитриевич. — Война не за горами. Мы не можем позволить врагу получить ваши секреты. Слишком многое поставлено на карту. Каждый спасённый русский солдат стоит жизни этих предателей.

— Я понимаю, — тихо ответил я, чувствуя тяжесть ответственности. — Делайте, что должны.

На следующую ночь я не спал. Лежал в постели рядом с Машей, слушал её ровное дыхание и тихое посапывание Сашки в колыбели, но сам не мог сомкнуть глаз. Где-то там, в темноте ночной Тулы, люди Ивана Дмитриевича врывались в дома, хватали шпионов, заковывали в кандалы. Чья-то жизнь рушилась в эти минуты. Чьи-то жёны и дети узнают завтра, что их мужья и отцы — предатели, работавшие на врага.

К утру всё было кончено. Иван Дмитриевич прислал записку с коротким, но красноречивым текстом: «Операция завершена успешно. Все семеро арестованы. Сопротивления не оказали, кроме Крылова — пытался застрелиться, ранен, но жив. Изъяты документы, шифры, деньги, список контактов. Подробности при встрече.»

Я сжёг записку в камине, как он и просил, соблюдая конспирацию. Потом долго смотрел на пляшущие языки пламени, превращающие бумагу в пепел, и думал о том, какую цену приходится платить за прогресс и безопасность.

Маша проснулась, увидела меня у камина:

— Егор, что случилось? Ты не спал всю ночь?

Я обнял её, прижал к себе:

— Ничего, Машенька. Просто думал. О будущем. О том, что мы строим. О том, какой ценой всё это даётся.

Она прижалась ко мне крепче.

Мы поднялись в комнату, я посмотрел на колыбель, где спал наш сын, такой маленький и беззащитный. Именно для него, для его будущего, я должен был продолжать.

Сон был ярким, цветным и настолько реалистичным, что, проснувшись, я несколько секунд лежал, глядя в тёмный потолок спальни, и не мог понять, где нахожусь — в своей московской квартире двадцать первого века или в тульском особняке века девятнадцатого.

Мне снился кружок по минералогии, куда я ходил в школьные годы. Старый, пыльный класс, стеллажи с образцами пород и проектор, гудящий как шмель. На экране шёл документальный фильм. Я видел мужчину в кожаном фартуке и защитных очках, который длинными щипцами доставал из ревущей печи раскалённый добела глиняный горшок — тигель. Он сбивал с него шлак и выливал густую, светящуюся жидкость в узкую чугунную форму.

«Тигельная сталь, — говорил голос диктора, бархатный и убедительный. — Секрет Бенджамина Хантсмана. Металл, изменивший мир. Однородность. Чистота. Прочность».

Я резко сел на кровати, сбросив одеяло. Маша сонно заворочалась рядом, что-то пробормотала, но не проснулась. В голове, словно вспышка магния, стояла одна мысль: «однородность».

Мы уже научились делать неплохую сталь. Пневматические молоты Григория на Урале выбивали из криц шлак лучше, чем любые ручные молотобойцы. Но это всё равно была, по сути, «цементная» сталь или сварное железо. Слоёный пирог. Где-то углерода больше, где-то меньше. Где-то осталась микроскопическая прослойка шлака. Для осей телег или даже для паровых машин это годилось. Но для прецизионных инструментов, для пружин моих ламп и, главное, для стволов штуцеров, способных выдержать повышенное давление без разрыва, нужно было что-то иное.

Нужна была сталь, в которой каждый атом углерода стоит на своём месте.

Я накинул халат, встав босыми ногами на холодный пол, стараясь не скрипеть половицами, спустился в кабинет. Зажёг свечу — механическую лампу заводить не стал, её яркий свет мог разбудить домашних.

Обмакнул перо в чернильницу и начал писать. Мысли лились потоком, обгоняя руку. Я вспоминал всё, что видел в том фильме, всё, что читал позже в технических справочниках после просмотра этого фильма на кружке.