Я споткнулся и упал на колени. Вставать не хотелось. Хотелось лечь в траву, закрыть глаза и уснуть. Просто выключить этот бесконечный марафон боли.

— Вставай, тряпка, — прорычал я сам себе. — Ты не менеджер среднего звена. Ты Егор Воронцов. Вставай!

Я поднялся, опираясь на здоровую руку.

Каждый шаг отдавался в голове глухим ударом молота. Левая, правая. Вдох, выдох. Простая механика, превратившаяся в изощренную пытку.

Я шел, стараясь не сбиваться с ритма. Сбиться — значит остановиться. Остановиться — значит упасть. А если я упаду в эту сырую, чавкающую под ногами грязь, то уже вряд ли поднимусь.

Лес остался позади, сменившись перелесками и оврагами, поросшими жестким кустарником. Я намеренно избегал тракта. Там, на ровной дороге, я был бы легкой мишенью. Одинокая фигура, хромающая, в лохмотьях, пропитанных кровью и грязью — подарок для любого разъезда, будь то люди «француза» или обычные разбойники.

«Француз». Мысль о нем жгла сильнее, чем рана на плече. Пока ноги механически месили грязь, мозг, этот неугомонный аналитический аппарат, продолжал работать. Он перебирал детали, слова, интонации.

«Император не любит ждать». «Европа». Изысканные манеры, смешанные с безжалостностью профессионала. Акцент — едва уловимый, но различимый. Твердые согласные звучали чуть мягче, чем нужно.

Это не были конкуренты. Мелкие сошки вроде тульских оружейников, завидующих моим заказам, наняли бы варнаков с кистенями, чтобы проломить мне голову в подворотне. Это не была и Тайная канцелярия — Иван Дмитриевич работает тоньше, да и зачем ему красть собственную курицу, несущую золотые яйца?

Нет. Это была внешняя разведка. И судя по всему — наполеоновская.

Я споткнулся о корень, торчащий из земли, как скрюченный палец мертвеца. Едва удержал равновесие, зашипел сквозь зубы. Боль в лодыжке вспыхнула сверхновой силой, заставив потемнеть в глазах. Пришлось привалиться плечом к стволу кривой березы, пережидая приступ дурноты.

Желудок скрутило спазмом. Пустота внутри ощущалась физически, как холодный камень. Последний раз я ел… когда? Вчера утром? Позавчера? Время размылось, потеряло четкие очертания.

— Думай, Егор, думай, — прошептал я пересохшими губами. Голос звучал чуждо, словно скрежет металла по стеклу. — Отвлекайся.

Если это французы, значит, мои игрушки оценили по достоинству не только в Петербурге. Пьезоэлектрические замки. Медицина. Пневматика. Они поняли, что технологический перевес России может изменить расклад сил в грядущей войне. И решили забрать источник этого перевеса себе.

Логично. Цинично. Профессионально.

Я оттолкнулся от дерева и побрел дальше. Зубы выбивали чечетку, и я стиснул челюсти до скрипа, чтобы унять этот позорный звук.

Я перестал оглядываться. Сил на паранойю не осталось. Осталась только цель.

Тула.

Там, за поворотами реки, за холмами — мой дом. Моя крепость. Там Маша, наверное, сходит с ума от беспокойства. Там Сашка. Там мои люди.

Река петляла, уводя меня то влево, то вправо. Я старался держаться берега, но иногда приходилось забираться на холмы, обходить овраги. Каждый такой крюк отнимал силы и время.

Я не выбрасывал мысли о «французе». Если французы получат эти технологии, баланс сил в Европе изменится. Россия потеряет преимущество, которое я ей даю.

Но как он узнал обо мне столько? О моих изобретениях, о моей семье, о моем распорядке дня? Кто-то сливал информацию. Кто-то близкий. Кто имел доступ.

Я перебирал в памяти людей. Савелий Кузьмич? Нет, старый мастер предан. Григорий? Тоже маловероятно, он слишком увлечен делом. Николай Фёдоров? Новенький… Вряд ли. Мастера на заводе? Их много, не всех я знаю лично. Мастера, которых обучают? Нет — они проходят тщательную проверку конторы Ивана Дмитриевича.

Или… А что, если это не французы вовсе? Что, если это кто-то из русских, из тех, кто недоволен моим влиянием? Граф Орлов? Графиня Елизавета Павловна, ищущая мести?

Слишком много вариантов. Мне нужны факты. Улики. А для этого нужно вернуться, собрать информацию, расставить ловушки.

Но сначала — семья. Маша и Сашка должны быть в безопасности.

К середине дня я вышел к небольшой деревеньке. Пять-шесть изб, сарай, покосившийся забор. Дым вился из одной трубы. Запах дыма и чего-то съестного ударил в нос, заставив желудок свернуться в еще более тугой узел.

Я остановился на краю, прячась за стогом сена. Нужна была информация. Сколько до Тулы? В ту ли я сторону иду?

Я подождал, пока из одной избы не вышел старик. Сухощавый, с седой бородой, в латаном тулупе. Он не спеша направился к сараю, волоча за собой вязанку хвороста.

Я вышел из укрытия, стараясь двигаться медленно, не пугающе. Поднял руку в приветствии.

— Мир дому твоему, отец, — голос мой был хриплым, незнакомым. Я прокашлялся.

Старик замер, развернулся. Глаза его, маленькие и острые, как у птицы, окинули меня с ног до головы. Я видел, как они расширились, заметив кровь на рубахе.

— Господи Иисусе… — перекрестился он. — Ты кто таков, сынок? На разбойника похож.

— Не разбойник я, отец, — устало ответил я. — Жертва разбойников. На тракте перехватили, ограбили, в лесу бросили. Еле выбрался.

Старик покачал головой, сочувственно цокнул языком:

— Ох, лихо время… Проходи в дом, сынок. Раны надо промыть, а то загноятся.

— Не могу, отец, — я покачал головой, борясь с искушением. Теплая изба, еда, покой… Нет. Опасно. — Меня ищут, наверное. Погоня может быть. Не хочу беду на твой дом навлекать. Только скажи — верно ли я иду к Туле? Вдоль реки этой?

— Верно, верно, — кивнул старик. — Упа прямо к городу и ведет. Часов пять-шесть ходу, если бодро идти. А в твоем-то виде… — он посмотрел на мою хромоту и окровавленное плечо. — К вечеру доберешься, не раньше.

— К вечеру, — повторил я, словно заклинание. — Спасибо, дед.

— Погоди, сын, — старик засуетился. — Не с пустыми руками пошлю. Хоть хлеба кусок возьми.

Он скрылся в избе, вернулся через минуту с краюхой черного хлеба и луковицей.

— На, ешь. И вот, — он протянул мне какой-то узелок. — Тряпица чистая. Плечо-то перевяжи как следует, а то кровь всю потеряешь.

Я взял дары дрожащими руками. Комок встал в горле.

— Спасибо тебе, отец. Бог тебя не оставит за добро.

— Иди с Богом, — старик перекрестил меня широким крестом. — Храни тебя Господь.

Я отошел от деревни, скрылся за холмом и только тогда остановился. Сел на поваленное дерево, разломил хлеб. Он был грубым, темным, кисловатым. Но мне он показался вкуснее любых деликатесов. Я жевал медленно, стараясь не подавиться, запивая водой из фляги, которую снял с убитого охранника.

Лук я съел тоже, целиком, жмурясь от горечи. Но он давал энергию.

Я размотал старую повязку на плече. Рана выглядела мерзко — рваные края, запекшаяся кровь, грязь. Но, к счастью, не гноилась. Пока. Я промыл ее водой из фляги, стиснув зубы от боли. Затем обмотал чистой тряпкой, которую дал старик, затянув узел зубами.

Передохнув минут десять, я двинулся дальше. Хлеб и лук сделали свое дело — я шел увереннее, боль притупилась. Но это был временный эффект, я знал. Организм работает на последних резервах, на чистой воле и адреналине.

Дважды мне встречались люди. Первый раз — баба с коромыслом. Я спрятался в кустах. Второй раз — мужик на телеге с дровами. Я тоже не стал показываться. Меньше свидетелей — меньше следов.

Паранойя стала моей второй натурой. Каждый куст мог скрывать засаду. Каждый силуэт вдалеке мог быть всадником. Я шел, постоянно оглядываясь, прислушиваясь, анализируя.

Солнце клонилось к закату, когда я вышел на холм и увидел впереди, вдалеке — серую громаду города. Тула. Стены, купола церквей, дымы из труб.

Дом.

Сердце забилось сильнее. Я ускорил шаг, забыв про усталость. Но тут же одернул себя. Осторожность. На подходах к городу может быть засада. «Француз» не дурак, он просчитал, что я пойду сюда.