— А что, Степаныч, — вдруг спросил молодой, видимо, желая скоротать время разговором. — Правда говорят, что этот барин колдун?

Я замер. Прислушался.

— Брешут, — сплюнул старший. — Какой он колдун? Обычный дворянчик, токмо шибко умный. Механик.

— Да ну, механик… — протянул молодой. — Сказывали, он свет без огня сделал. Теперь в Туле ночью светло как днём. И людей он с того света вытаскивает, мертвую воду льет.

— Мертвую воду? — хмыкнул Степаныч. — Эфир это. Снадобье такое заморское. Мне заказчик сказывал. Никакого колдовства. Наука.

Заказчик. Кто заказчик?

— А дорого за него отвалили? — не унимался молодой.

— Тебе какая печаль? Свою долю получишь, на кабак хватит, и бабе на платок останется. Не лезь куда тебя не звали, Сенька. Тут игра большая идет. Не нашего ума дело.

Большая игра.

Я начал методично ощупывать веревки на запястьях, работая пальцами, стараясь нащупать узел. Пенька. Шершавая, жесткая. Узел не поддавался — слишком низко, на пояснице, а руки скованы слишком туго.

Я поерзал спиной по борту телеги, пытаясь найти что-то — гвоздь, сучок, заноза. Хоть что-то острое. Пальцы натыкались на шероховатости, щепы. Вот! Что-то твердое, металлическое. Шляпка гвоздя?

Я навалился спиной на борт, стараясь прижать веревку к этому выступу. Это была шляпка кованого гвоздя, торчащая из доски миллиметра на три. Мало. Катастрофически мало. Но это было лучше, чем ничего.

Я начал тереть. Медленно, аккуратно, стараясь не шуметь.

Вжик. Вжик. Вжик.

Звук тонул в скрипе колес и в такт копыт.

Руки затекли немилосердно. Плечи горели огнем. Каждое движение отдавалось болью в затылке. Но я продолжал. Это было единственное действие, которое не давало скатиться в отчаяние. Я тянул, крутил, выворачивал запястье, стискивая зубы, чтобы не застонать от боли. Миллиметр. Еще миллиметр. Веревка чуть-чуть, совсем чуть-чуть ослабла.

Холод становился невыносимым. Дрожь усилилась, мышцы сводило судорогой. Я понял — если не согреюсь, переохлаждение прикончит меня раньше, чем похитители успеют что-то сделать.

Попытался свернуться теснее, прижать колени к груди.

Телега остановилась.

Сердце ухнуло в пятки. Я замер, напрягая слух.

Голоса. Ближе. Четче.

— … долго еще? — хриплый бас.

— До рассвета доедем. Там решим. — Второй голос, более молодой, но жесткий.

— А если буянить будет?

— Не будет. Сенька его так приложил, что до завтра головой будет маяться.

Смех. Короткий, неприятный.

— А если все-таки?

— Тогда еще раз приложим. Живым довезти надо, но не обязательно в сознании.

Шаги. Тяжелые, грубые. Приближались к телеге. Накрытие сдернули.

Ночной воздух ударил в лицо, свежий, холодный. Сквозь мешковину я почувствовал, как изменился свет — не яркий, просто лунный, но после полной темноты даже это ощущалось.

Силуэты. Двое. Склонились надо мной.

— Гляди-ка, а он уже в себя пришел, — хрипло усмехнулся первый. Тот, что с басом. — Живучий, зараза.

Второй наклонился ближе. Я почувствовал запах табака, водки, грязи.

— Слышь, барчук, — сказал он негромко, почти дружелюбно. — Не дергайся. Не кричи. Не будет тебе больно. Привезем куда надо — там разберутся. А будешь буянить — Сенька еще разок стукнет. Он любит.

Я попытался что-то сказать сквозь кляп, но получилось только невнятное мычание.

— Во-во, молчи, — кивнул второй. — Так лучше. Спокойнее всем.

Они снова накрыли меня мешковиной. Тьма вернулась, давящая, душная. Телега тронулась.

Я лежал, чувствуя, как холодный пот стекает по спине. «До рассвета», — сказали они. «Там решат». Значит, есть точка назначения. Место, где меня ждут. Место, где примут решение — что со мной делать.

Нужно было выбираться. Сейчас. Пока не доехали. Потому что там, в «точке назначения», шансы упадут до нуля.

Я снова начал работать запястьями, медленно, методично, терпя боль. Веревка врезалась, кожа саднила, кровь делала хватку скользкой. Но это была единственная надежда — если кровь смажет путы, может, удастся вытянуть руку.

Минуты тянулись, превращаясь в вечность. Я тянул, крутил, выворачивал запястье. Миллиметр. Еще миллиметр. Веревка чуть-чуть, совсем чуть-чуть ослабла. Или мне так казалось?

Нет. Не казалось. Правая рука, меньше по объему, сдвинулась. На сантиметр. Еще на полсантиметра.

Надежда вспыхнула, слабая, но живая. Я продолжал. Дышал через нос, глубоко, ровно, борясь с болью и страхом. Тянул. Крутил. Вытягивал пальцы, делая ладонь уже.

Веревка соскользнула. Рывок — и правая рука свободна.

Облегчение было таким сильным, что пару секунд я просто лежал, не в силах пошевелиться. Потом быстро, торопливо начал развязывать левую руку. Пальцы не слушались, онемевшие, неловкие, но я нащупал узел, начал дергать, тянуть.

Узел поддался. Левая рука свободна.

Ноги. Я потянулся к щиколоткам, нашел узел. Проклятая пенька, завязанная намертво. Пальцы дрожали — от холода, от напряжения, от страха, что сейчас телега снова остановится, и они обнаружат, что я развязался.

Узел не поддавался. Я рвал его ногтями, скребя кожу в кровь. Ничего. Проклятье!

Тогда я попробовал по-другому. Подтянул ноги к груди, насколько мог, и начал стягивать веревку, через пятки. Туго. Больно. Кожа сдиралась. Но веревка двигалась.

Одна нога. Вторая. Свободен.

Я лежал, тяжело дыша через нос — кляп все еще был на месте. Руки дрожали. Всё тело дрожало. Но я был свободен. Связанность кончилась.

Развязал кляп. Челюсти ныли, язык распух. Я осторожно размял рот, стараясь не стонать.

Теперь — что делать?

Накрытие надо мной было плотным, тяжелым. Мешковина? Я осторожно, медленно, чтобы не создать шума, начал приподнимать край. Холодный воздух проник внутрь, свежий, живительный. Я выглянул.

Ночь. Дорога. Телега медленно катилась по тракту, окруженному лесом с обеих сторон. Луна выглянула из-за облаков, освещая путь бледным серебристым светом.

На козлах сидели двое. Спины широкие, шапки, тулупы. Один держал вожжи, второй дремал, покачиваясь в такт движению.

За телегой никого. Впереди — только дорога, лес, ночь.

Я мог спрыгнуть. Прямо сейчас. Скатиться с телеги, броситься в лес, бежать. Но куда? Я не знал, где нахожусь. Насколько далеко от Тулы. В какую сторону бежать.

Нужен был план. Не импульсивное бегство, а расчет.

Внезапно повозка качнулась.

— Тпру! — заорал Степаныч. — Стой, окаянная!

Я едва успел снова прикрыть глаза, изображая бессознательное состояние.

— Что там? — испуганно взвизгнул Сенька.

— Дерево поперек. Ветром, что ли, свалило?

— Каким ветром? Тихо же…

Дерево поперек дороги в лесу — это классика. Засада? Но кто?

— А ну, Сенька, слезай, глянь, — скомандовал старший. — Да пистоль возьми, дурья башка.

Послышался звук спрыгивающего тела. Хруст веток под ногами.

— Ну, что там? — нетерпеливо крикнул Степаныч.

— Да здоровенная осина, Степаныч! — донеслось издалека. — Вдвоем не оттащим. Объезжать надо.

— Куда объезжать? Тут болотина по краям! Топор бери, рубить будем.

— Топор в кузове, под лавкой!

Шаги приблизились к повозке. Заскрипел задний борт.

У меня был один шанс. Один-единственный.

Я сжался в комок, подтянув колени к самой груди. Адреналин выплеснулся в кровь, на секунду заглушив боль в голове.

Полог откинулся. Внутрь пахнуло свежим лесным воздухом.

— Где тут топор-то… — пробормотал Сенька, шаря рукой в темноте.

Я не видел его, но чувствовал. Чувствовал движение воздуха, слышал дыхание.

Я ударил.

Ударил обеими ногами, вложив в этот толчок всю ярость, весь страх, всю силу, что у меня оставалась. Ударил наугад, на звук голоса.

Удар пришелся во что-то мягкое.

— Ух! — выдохнул Сенька.

Послышался грохот падающего тела, треск веток и сдавленный стон.

— Сенька⁈ — заорал с козел Степаныч. — Ты чего там, уснул⁈

Я извивался в телеге, пытаясь выбраться из-под лавки, которая оказалась настолько широкой, что вылезти из-под нее быстро никак не получалось. Да еще и онемевшее тело давало о себе знать. Я бился плечами, руками, ногами о деревянные стенки.