Я смотрела на это, не в силах пошевелиться.

Моя рука, все еще прижатая к земле, светилась. Вены просвечивали зеленым сквозь кожу. Рана от шипа затягивалась на глазах, оставляя лишь тонкий серебристый шрам.

А потом всё закончилось.

Свет погас. Ветер снова завыл, набрасываясь на меня с удвоенной силой. Холод вернулся, ударив по вспотевшей спине.

Меня накрыла такая слабость, что я чуть не упала лицом в снег. Руки дрожали, ноги стали ватными. Словно я пробежала марафон.

Я с трудом загребла снег, укрывая место посадки.

— Спите, — прошептала я заплетающимся языком. — До утра.

Я поднялась, опираясь о стену. Мир качался. Перед глазами плясали черные мушки.

Кое-как, на чистом упрямстве, я доплелась до двери.

Казимир стоял на пороге кухни. В его лапах дрожал тот самый половник. Он смотрел на меня, и его желтые глаза были размером с блюдца.

— Хозяйка... — проскрипел он, когда я ввалилась внутрь, оставляя за собой мокрые следы. — Ты... ты светишься.

Я посмотрела на свои руки. Они были грязными, в саже и засохшей крови. Но под кожей, глубоко внутри, действительно мерцал слабый, угасающий зеленоватый свет.

— Это фосфор, Казимир, — соврала я, хотя знала, что это ложь. — Химия.

— Ведьма... — выдохнул он. Но в его голосе не было страха. Было благоговение. — Настоящая. Живая.

Я прошла мимо него, чувствуя, как сознание начинает уплывать в спасительную темноту.

— Я не ведьма, — пробормотала я, падая на кучу тряпья, которую домовой стащил в угол (наверное, для меня). — Я просто очень злой агроном.

Последнее, что я помнила перед тем, как провалиться в сон, был запах. Странный, невозможный запах в этой закопченной ледяной кухне.

Запах цветущей вишни.

И тепло. Впервые за эту ночь мне стало тепло. Не снаружи, а изнутри. Там, где билось сердце, теперь прорастал невидимый росток.

Я закрыла глаза, и мне приснился сад. Бескрайний, белый, как пена, и сладкий, как первый поцелуй. И посреди этого сада стоял Рэйвен. Он смотрел на меня, и в его глазах больше не было льда. В них был страх. Страх потерять меня.

«Поздно, милый, — подумала я во сне. — Ты уже опоздал».

И тьма накрыла меня мягким одеялом.

Я была уверена, что умерла.

Потому что в аду Империи Резот, в промерзшем насквозь поместье «Черный Утес», не могло так пахнуть.

Этот запах пробивался сквозь сон, сквозь плотную пелену усталости и холода. Он щекотал ноздри, дразнил, звал. Это был не запах гари, который вчера разъедал глаза. Не запах плесени и мышиного помета, пропитавший стены этого склепа.

Это был запах абсолютного, концентрированного счастья.

Сладкий, тягучий аромат меда. Терпкая нота миндаля. Нежность ванили. И что-то еще... свежее, влажное, как утренняя роса на нагретом солнцем листе.

Я медленно, с опаской приоткрыла один глаз.

Если это загробный мир, то он подозрительно напоминал нашу грязную кухню. Тот же закопченный потолок с паутиной, свисающей черными гирляндами. Те же обшарпанные стены. Та же гора тряпья в углу, которая при ближайшем рассмотрении оказалась спящим Казимиром. Домовой храпел так, что подрагивала крышка на пустой кастрюле.

Но что-то изменилось.

Я пошевелила пальцами ног. Они не онемели. Я глубоко вдохнула. Воздух не обжигал легкие ледяной крошкой. Он был прохладным, да, но не мертвым.

И этот свет.

Вчера сквозь щели в рассохшихся ставнях пробивался лишь серый, мутный сумрак полярной ночи. А сейчас по полу, по слою вековой пыли, тянулись яркие, золотые полосы. В них плясали пылинки — не как пепел, а как крошечные искры.

Я села на своей импровизированной постели из старых штор. Тело ломило после вчерашнего «подвига», но это была приятная ломота, как после хорошей тренировки в саду.

— Казимир! — позвала я. Голос прозвучал хрипло, но громко.

Куча тряпья в углу взорвалась движением. Домовой подскочил на месте, спросонья запутался в драном одеяле и кубарем покатился по полу, сверкая пятками.

— Крысы?! — взвизгнул он, выныривая из кокона и воинственно размахивая половником. — Где? Я им усы пообрываю! Я им хвосты узлом завяжу! Не дам хозяйку в обиду!

— Нет крыс, — успокоила я его, невольно улыбнувшись. — Успокойся.

Казимир замер, тяжело дыша. Его желтые глаза-блюдца моргнули, потом сузились. Его нос, похожий на сморщенный гриб, дернулся раз, другой. Он потянул воздух, смешно раздувая ноздри.

— Хозяйка... — прошептал он, и половник в его лапе опустился. — Ты что... духами побрызгалась? Теми, имперскими?

— Откуда у меня духи, Казимир? — я встала, отряхивая юбку. — У меня даже мыла нет.

— А чем тогда пахнет? — он покрутился на месте, принюхиваясь, как гончая. — Пахнет... летом. Цветами пахнет. Сладким. Так пахло сто лет назад, когда старая графиня пироги пекла с южными ягодами. Но печь-то холодная!

Я посмотрела на дверь, ведущую на задний двор. Ту самую, которую вчера я чуть не выломала с петлями, спасаясь от дыма.

Сейчас из-под нее тянуло не сквозняком, а теплом. Тонкая струйка теплого воздуха шевелила пыль на пороге.

Сердце у меня в груди сделало кульбит.

Неужели? Нет, Алиса, не будь идиоткой. Ты биолог, а не фея из сказки. Ты посадила косточки в вечную мерзлоту, полила их кровью и поплакала сверху. В лучшем случае они просто не сгниют до весны. В худшем — ты сошла с ума от переохлаждения, и это предсмертная эйфория.

Но ноги сами несли меня к двери.

— Стой! — пискнул Казимир, хватая меня за подол платья. — Не ходи! Там морок! Там Скверна играет! Она заманивает теплом, а выйдешь — и хрусть! Превратишься в ледышку!

— Отпусти, — мягко, но твердо сказала я, отцепляя его когтистые пальцы. — Я должна проверить.

Я подошла к двери. Вчера она примерзла так, что пришлось бить ногами. Сегодня ручка была теплой на ощупь. Металл нагрелся, словно с той стороны светило июльское солнце.

Я нажала на ручку. Замок щелкнул легко, смазанно.

Я толкнула створку.

И мир перевернулся.

Я зажмурилась, ослепленная ярким светом, ударившим в глаза. Прикрыла лицо рукой, привыкая к сиянию. А когда открыла глаза, то забыла, как дышать.

Вчера здесь был заснеженный двор, заваленный сугробами, с остовами мертвых кустов и серыми стенами, покрытыми инеем.

Стены остались. И сугробы по углам двора тоже были на месте — грязные, серые, злые.

Но в центре...

В центре, там, где я вчера в отчаянии рыла землю, стоял Остров Жизни.

Снег растаял идеальным кругом диаметром метра в три. Внутри этого круга чернела живая, влажная, дышащая паром земля. Сквозь неё пробивалась молодая, изумрудно-яркая трава, такая сочная, что хотелось упасть в нее лицом.

А посреди этого круга стояло Дерево.

Не росток. Не прутик. Это было полноценное, молодое, сильное дерево высотой с меня. Его ствол был гладким, темным, налитым силой, словно отлитым из бронзы. Ветки, изящно изогнутые, тянулись к небу.

Но самое невероятное было не в скорости роста.

Оно цвело и плодоносило одновременно.

Это было биологически невозможно. Это нарушало все законы природы. Но это было передо мной.

Нижние ветки утопали в белой пене цветов. Лепестки, нежные, как шелк, трепетали на ветру, источая тот самый умопомрачительный аромат миндаля и меда.

А на верхних ветках, среди густой зелени листвы, горели рубиновым огнем ягоды.

Вишни.

Они были огромными, размером с грецкий орех. Темно-бордовые, почти черные, с глянцевыми боками, в которых отражалось скупое северное солнце. Они выглядели так, словно вот-вот лопнут от переполняющего их сока.

Я стояла на пороге, боясь сделать шаг. Боясь, что одно неловкое движение разрушит этот мираж.

— Матерь Божья... — прошептал Казимир, выглядывая из-за моей ноги. Он больше не верещал. Он замер, открыв рот, и его уши медленно поднимались, пока не встали торчком. — Это что? Это откуда?

— Это «Алая Королева», — выдохнула я. Мой голос дрожал. — Мой сорт.