— Спасибо, собратья. Не держу боле. Если кому, что есть сказать, мысли какие, идеи предложить. Завтра поутру жду. А сейчас, отдыхать. — Взглянул на Романова. — Ты, батюшка Филарет, может быть в городе останешься, чего тебе в монастырь-то?

— Да мне на коне в радость, государь. — Он поклонился.

Все стали расходиться, только Ляпунов как-то замешкался, замялся, поглядывал на меня.

— Чего хотел, Прокопий Петрович?

— Я бы еще у тебя немного времени отнял, господарь. Стариковской мудростью поделился бы. Ты вот про казаков спросил, а я… Я про… — Он покосился на выходивших, голос понизил. — Про бояр и предка твоего, Ивана Великого, Грозного.

Я вздохнул, отдохнуть-то мне хотелось, но раз человек просил, отказать как-то нелогично было. Видимо, важное, нужное дело донести хотел.

— Говори, раз желание есть.

— Да… — Протянул он, дождался пока весь мой офицерский корпус покинет помещение. Начал. — Я же родился в год, когда взошел он на престол. Старый я, видел многое и вот все думаю. — Вздохнул. — Выходит же как-то так, что вроде бы бояре от царя ужасов натерпелись, как молва говорит. Говорят они, жесток он был сверх меры к ним. Опричнина опять же.

Я смотрел на него, наблюдал. Видел, что как-то действительно хотел он поделиться со мной этим. Не убедить, не уговорить что-то сделать, а рассказать некое свое видение ситуации. Версию прошлого, близкого к нему.

— Ты-то, человек молодой. Хоть и мудрый, но всего-то не знаешь. — Поднял глаза, взглянул. — А я, старый я. И чем старше становлюсь, все думаю и думаю. А была ли жестокость? Если так подумать, то за время Смуты, сколько народу померло-то? В боях бессмысленных. Да что там… Один боярин, Шуйский. Взял, да и людей поднял на кого? Да на царя, что на троне сидел! Дмитрия же уже помазали, на престол возвели. Да, ляхов он со своей этой… — Ляпунов скривился. — Видел я ее, Марину Мнишек, и с князем Трубецким о ней говорил. Хитрющая змеюка шляхтянская.

Остановился, перевел дух.

— Ох старость, все мыслями растекаюсь. — Посетовал.

— Ты, Прокопий Петрович, говори конкретно, чего хотел то, а то и вправду, пока что не пойму ничего.

— Сказать вот что хочу. Не казнил Иван Великий всех налево и направо. Ложь это все и наветы. Боярами выдуманные. А почему? — Уставился на меня. — Потому что досталось им. Крепко от него досталось. И было за что. Они же себя чувствовали-то подле него сильными и могучими. А для страны что? Для Руси? Я вот смотрю, ты, Игорь Васильевич, все о стране думаешь. Земский Собор собрать. Людям, чтоб жилось лучше. Видано ли, государь у казаков, бывших беглецов с земли спрашивает, чего потребно им. — Покачал головой. Продолжил. — Но, в том и мудрость твоя великая.

— Давай без лести, давай по делу, Прокопий Петрович. Ночь на дворе, отдыхать надобно.

Тот кивнул, собрался с мыслями.

— Царь-то, Иван на богомолье часто ездил. Да и рассказывали мне люди, что подле него были. Старые умерли уже все. Молился нещадно за всех, кого смертью наказал. Просил грехи их и свои, отпустить. Тяжелым грузом правление на нем лежало. И без суда и следствия-то, считай, как говорят старики, что меня старше, не погубил никого. Книги же есть. Учет же велся.

Вот здесь уже интересно было. Прислушался я к старику, насторожился.

— Чуть больше трех тысяч там. И каждому расписано за что.

— А как ты книгу эту добыл-то?

— Да как… — Он кашлянул в кулак. — Старость она двери некоторые открывает, ну и. — Он улыбнулся. — Звонкая монета. В приказе она лежит одном. Коли в Москве будем, коли прикажешь мне, я тебе добуду ее.

— Интересно, и что в ней?

— Да то, что каждый из этих людей, что там указаны. Ну почти каждый, я же все прочесть-то не осилил. Времени столько не было копаться. — Он вздохнул. — За дело каждый казнен. Написано за какое. И обычно там, предательство, заговор и перечислены свидетели, кто говорил о виновности человека этого. Подумай, Игорь Васильевич. Тридцать семь лет правил нами Иван Великий. И чуть больше трех тысяч, казненных за измену.

— Это ты к чему?

Я в голове посчитал. Как-то так выходило, что в одном Париже за одну широко известную ночь перерезали примерно в то же время то ли пять, то ли восемь тысяч человек. И… Естественно без суда всякого и следствия. Веры они иной были, еретики, кто их считает? Вот и пришлось кровью город залить. А с учетом урбанизации того времени, это приличный такой процент населения.

Ляпунов продолжал:

— Да к тому, что бояре эти, с которыми ты договариваться решил. — Он скрипнул зубами. — Сволочи они все.

Не ожидал я такого от старика. Видел злость в глазах его.

— За Ливонию, когда война то случилась, поход когда начинался, сколько взяли и переметнулись. В поход не выступили? Дворяне-то все, а эти, что поближе к трону… Нет. — Ляпунов распалялся все сильнее и сильнее. — Видано ли. У московского наместника, самого близкого человека, высоко сидящего, найдены были грамоты из Литвы от короля. Это как?

Я нахмурился, припоминал такое.

— И что, казнили его? Нет. — Скрипнул зубами Ляпунов. — Милостив Царь был, государь наш. Кровью Бельский искупал дела свои. Глинский, дядя царя, видано ли, к литвинам бежать хотел. И что? Казнили? Нет. Оболенский тоже, только его в монахи постригли. И как один провинится, в смуте отмечен будет, за него сразу все семьи встают. Поклоны бьют, плачут, письма пишут. Не виноват он, отпусти. Эх…

Покачал головой Ляпунов.

А я подумал. Если столько найдено изменников, то еще сколько же ничем себя не выдали и ради своего же блага, корысти своей продолжали действовать так, как считали нужным.

— Страшное скажу, господарь. Когда Годунов к власти пришел и Романовых, да и Шуйских в опалу отправил, я как-то думал, зло это. А сейчас мыслю. А может, всех их. Всех взять, и чтобы земле они служили, а не себе. Уж больно они все…– Видно было, что злится человек все сильнее и сильнее. — Все они только о своем думают, а не о земле и царе, и православии нашем. Все меньше да меньше.

Я пристально следил, чтобы не случилось чего нехорошего со стариком. Все же далеко не молод был, а такие эмоции они для сердца не очень-то потребны.

— Дальше Полоцк. Взяли. И уговорили царя все эти бояре на мир. Зачем он нам нужен был тогда? Вышло, что только враг с этого выиграл. А может быть, оплатили им литвины речи эти и просьбы? Здесь не знаю, не был я там. Но мысли то есть. Отрекся Иван Великий, устал. И что? Самодурством это промеж себя все эти бояре назвали. А в глаза говорили, просили, умоляли. Они же без царя не могут, передерутся все. — Вдохнул, выдохнул. — Как сейчас бы было, только хуже еще. Резали бы друг друга все, а татары, что сильнее тогда еще были, под себя бы всех нас и подмяли. Литва и Швеция себе бы земли забрали. И что бы было? Где бы Русская земля была, Игорь Васильевич.

Я смотрел на него с растущим удивлением. Говорил этот человек от души. Чувствовал, что помирать ему скоро. Годы не те, до думного боярства сам не добрался. Но, видимо осознал, что вокруг трона люди сидят не ради службы стране. А ради, преимущественно, своих же интересов.

И здесь случилось совсем странное. Поднялся вразвалку Ляпунов, поклонился, чуть покачнулся, встал на колени, смотрел на меня.

— Ты чего, старик? — Я тоже поднялся, ошалело глядел на него.

— Игорь Васильевич, отец наш, господарь. — Поклонился он. — Изведи род этот весь, боярский. Вижу, в силах ты. Вижу, мудр ты. Нельзя так больше. Не вынесет таких тягот и предательств земля наша. Сколько можно то. Сколько Смуте быть. Вся же она, из-за них, окаянных. — Поклонился вновь в пол. — Государь наш, Царем тебя называю, Игорь Васильевич, послушай меня старика, покарай всех. Снеси.

— Старик, ты это… — Я как-то даже сразу и не нашелся, что ответить на такой поступок. — Ты вставай. Негоже тебе, человеку седому в ногах валяться, пускай даже у и господаря.

Но он не слушал. Вновь поклонился.

— Я все силы, все, что скажешь. Государь. Жизнь отдам, хоть и коротка она совсем осталась.