Я киваю. Вокруг нас – полутень гостиной: плотные занавески притушили закат, оставив золотые полосы на паркете. В этих полосах пылинки кружат, как маленькие вселенные.

– Когда вы вернетесь домой, Даш? – спрашивает он, не глядя, чтобы не разбудить дочку. –Там ее игрушки, книжки… Ей не хватает всего этого.

Я провожу ладонью по Катиной косе – пряди пахнут клубничным шампунем и чем‑то еще, только ее, теплым и сладким.

– Не знаю, – шепчу. Слова стираются в горле, как мел. – Я сама ищу свое "домой", Яр. Пока все… плавает.

Он осторожно проводит пальцами по Катиной щеке: движение такое легкое, будто боится оставить след.

– Я скучаю по вам обеим, – признается наконец. Взгляд встречается с моим: темный, растерянный, но без оборонительных шторок. – До работы доезжаю на автопилоте и опять мысленно возвращаюсь сюда. Если бы можно было сделать шаг назад и стереть… все лишнее.

От его тихого "скучаю" внутри что‑то кольнуло. Не боль, нет – скорее тонкий, настойчивый сигнал: "дома" все еще есть, если решусь открыть дверь.

– Катя тоже скучает, – тихо отвечаю. – Врач говорила, что кашель у нее будто цепляется за нервную почву. Когда ты рядом, он почти уходит.

Ярослав осторожно садится на край дивана, не выпуская дочку из рук. Катина ладошка вслепую ищет его рубашку, цепляется за пуговицу – и он улыбкой благодарит судьбу за этот жест.

– Даша… – Он сглатывает, ищет слова. – Я не прошу сейчас ответов. Только хочу знать: ты позволишь мне доказать, что мы способны стать ей опорой вместе? Не "тогда", не "когда‑нибудь", а начиная с завтрашнего утра. Я готов ездить к вам, ждать, делать, что нужно.

Тишина пульсирует, как тонкая мембрана между "да" и "нет". Я чувствую: ни криков, ни бурь Катя сейчас не выдержит – и делаю шаг назад от собственных обид, чтобы не разрушить сон ее и без того беспокойного сердца.

– Давай так, – произношу медленно. – Пока она не кашляет и спит спокойно, мы… перемирие. Ради нее. А там посмотрим.

Он выпускает воздух – тихий, почти беззвучный вздох – и кивает.

– Перемирие, – повторяет.

Катя ворохнется, укладывая голову на его ключицу; Ярослав прикрывает ее пледом и, не отрывая глаз от дочки, шепотом добавляет:

– Спасибо, что дала хотя бы это. Для начала – достаточно.

Я не отвечаю. Просто сажусь напротив и наблюдаю, как в полосах закатного света наши дыхания медленно приходят в один ритм. Где‑то на дне груди отзывается крохотная надежда – тоненькая, почти прозрачная, но еще живая.

– Я пойду.

Киваю.

Яр аккуратно укладывает Катю в кроватку.

Я встаю, собираясь закрыть за ним дверь, но он вдруг делает шаг ко мне. Медленно. Как будто дает шанс увернуться.

И я пытаюсь. Отстраняюсь на шаг, но он все равно накрывает ладонями мои плечи, обнимает, не силой – тяжестью воспоминаний. Теплом, которое я знаю наизусть.

Я замираю, потому что тело помнит, как это – стоять рядом с ним. Потому что часть меня все еще хочет верить, что ничего не было. Что это все – ужасный, болезненный сон.

– Прости, что тогда… наговорил, – шепчет он. Его подбородок опускается мне на макушку. – Я был не прав. Накричал. Обвинил. Просто… больно было. И страшно. Потому что я тебя теряю. А я этого не хочу.

Я молчу. Потому что если открою рот – вырвется всхлип, а я не хочу.

– Даш, ты подумай, – продолжает. – О том, с кем ты дружишь. Кого пускаешь в семью.

Слова звучат тихо, но между строк – железо. Обвинение. Напоминание. Я напрягаюсь.

– Ты так говоришь, как будто мы не все вместе дружили.

– Я тебе пару недель назад сказал, не общаться с ней. Когда она начала мне глазки строить и соблазнять. Про тебя говорить.

Он чувствует это и отступает, отпускает меня.

– Я не буду давить, Даш, – смотрит в глаза, слабо усмехаясь. – Подожду. Дам тебе подумать. Переварить. Успокоиться.

Разворачивается. Подходит к двери.

– Но я верю, – бросает на прощание, – ты все поймешь. И простишь. Потому что ты не можешь иначе.

– Вы еще встречались с ней?

– Нет. Я после ресторана реально думал, она поняла, что перегнула палку и затихла. А потом это все началось… Если это она делает, я правда не знаю зачем. Но найду и разберусь. Может, из мести, может, у нее там что-то свое переклинило, обида какая-то. А может просто завидует тому, что у нас все хорошо. Я правда не знаю, кто такая эта Анна Резник. Честно.

– В это сложно поверить.

– Ты пойми одну вещь, Даш. Если бы я хотел тебя предать, я бы не стал так тупо подставляться. Я не настолько идиот, чтобы тебя унижать и позорить перед твоими бабами в чатах. Я бы не смог тебе вот так в глаза смотреть, если бы все было правдой. Мне тошно даже думать, что ты поверила во все это.

Сдерживаю изо всех сил тяжелые слезы.

– Сложно говоришь? Но при этом вы с ней были тогда вместе, спали, – срываюсь на слезы, – и ты ничего мне не сказал потом. Молчал. Это не обман по-твоему? Не предательство?

– Я собирался сказать, честно. просто не знал как. Хотел разобраться, как это получилось? Понимаешь?

– Нет.

– Как можно перепутать жену с кем-то?

– Ты же сам мне кричал тут, что это физиология.

– Да, когда мозгами возбужден так, будто виагрой накачали, аромат твой, темно, то фиг что можно с этим сделать. Я скучал по тебе, реально уже неделю у нас тогда секса не было. Она как будто рассчитала все. Пришла, плакала, я ее выставлял, она такую истерику устроила, чуть не обморок падала.

– Ты хотел ее?

– Нет.

– Никогда?

Медлит.

– Нет, – машет все же головой.

– И ты никогда нас не сравнивал? Не думал о том, как это с ней?

– Даш, не накручивай себя, а? Ты – моя жена и единственная женщина, которую я хочу.

– А как же мужская полигамность?

– Бл*, есть вещи поважнее. Нагулялся я в молодости, понимаешь. Зачем мне телки другие. Ты думаешь мне тебя мало?

– Значит, было мало, раз на нее отреагировал.

– Черт, Даш. Правда, не знаю, что со мной было. Какое-то наваждение. Я на двести процентов был уверен, что это ты.

Яр подходит и берет мои руки. Они холодные, напряженные, но я не отдергиваю.

– Я тебя люблю. И я виноват перед тобой, что сразу все не рассказал. Не хотел тебя волновать. Не хотел, чтобы ты ревновала, хотя повода не было. Думал, что она сама все понимает и так.

Яр закрывает за собой дверь.

– Даш… прости меня еще раз, – голос глухой, будто тянется издалека. – За все. За молчание, за то, что дал сомнениям пустить корни. Я обещаю: найду каждую ложь, вырву с корнями и выложу перед тобой. Ты заслуживаешь только правды.

Слова падают тихо, как лепестки на воду, а от них все равно расходятся тяжелые круги.

– Ты не представляешь, как больно видеть и знать, что твой любимый изменил тебе с подругой. С лучшей подругой.

– Я знаю, Даш, но надеюсь, что когда-то ты сможешь это забыть и простить меня.

Я молчу. Киваю – едва‑едва. Не соглашаюсь и не отталкиваю, просто даю словам лечь на сердце, как компресс: может, охладит жар, а может, стянет кожу еще больнее.

Он прижимает пальцы к косяку, будто оставляет отпечаток на память, и все‑таки выходит. Хлопок двери гулко отзывается в коридоре, и тишина становится осязаемой, как пленка на ране.

Он верит, что я прощу.

А я боюсь, что когда наконец смогу – уже не захочу.

Сначала Марина удивляется.

– Прогуляться? – уточняет с недоумением в голосе.

– Угу. Пройдемся, кофе выпьем.

Она колеблется долю секунды, будто боится подвоха, пробует разузнать побольше.

– Ну, давай...

Встречаемся в парке.

Марина уже идет навстречу с двумя стаканчиками кофе. Улыбается.

– Привет, родная, – наклоняется и мажет по моей щеке своей щекой, чтобы не измазать меня помадой.

– Как Катюша? – спрашивает натянуто тепло.