– Да, здравствуйте, – говорит он ровным, холодным тоном. – Это супруг Дарьи Андреевой. Вы сегодня заказывали у нее торт, который забирал какой-то мужчина.

– Это был мой муж.

– Я хочу с ним поговорить.

– Что? – отвечает мужчина.

Удивительно, что вообще общаются.

– У меня вопрос, с каких пор принято вести себя с женщинами, тем более с чужими женами, как вы себе позволили сегодня?

На другом конце, похоже, пытаются что-то резко возразить, но Ярослав мгновенно перебивает голосом, в котором столько металлической уверенности, что у меня по спине бегут мурашки.

– Послушайте меня внимательно, – резко, сдавленно, словно сталью, произносит он. – Если вам не понравился торт, это не повод устраивать сцену, тем более портить чужой труд и уж тем более трогать мою жену. У вас есть ровно два варианта, как мы решим эту ситуацию. Первый – вы сейчас приносите извинения моей жене, и компенсируете ей стоимость заказа. Второй – мы решаем этот вопрос в другом месте и на другом уровне. Я понятно излагаю?

Он слушает еще несколько секунд, и от того, как сжимается его челюсть, я понимаю, что на другом конце мужчина пытается протестовать, выкручиваться.

– Я не обсуждаю, понравился вам вкус или нет. Вы его даже не попробовали. Ведете себя, как будто это дает вам право оскорблять и унижать женщину, портить ее работу и толкать ее на улице, – голос Ярослава снова звучит непреклонно, резко и бескомпромиссно. – Повторяю для особо одаренных: завтра до двенадцати дня на счете моей жены должна быть сумма за испорченный торт плюс компенсация за ее потраченное время и моральный ущерб. Если этого не будет, вы будете иметь дело со мной и с моим адвокатом лично.

Он выключает телефон, даже не дожидаясь ответа, и кладет его на стол, глядя на меня.

– Яр… – шепчу я растерянно, – зачем ты это сделал? Ты же понимаешь, что они не будут ничего платить. Это была провокация.

Он подходит ко мне ближе, осторожно касается моего подбородка, заставляя поднять на него взгляд.

– Даш, дело не в деньгах и даже не в торте, – говорит он твердо и серьезно, его глаза блестят от ярости и чего-то еще более глубоко личного. – Дело в том, что никто не имеет права обижать тебя. Никто. Тем более какой-то хам, возомнивший, что ему все позволено. Если это была провокация, значит, мы ее пресечем. Пусть знают, что я рядом и не позволю никому тебя унижать.

Его слова звучат уверенно и сильно. В горле у меня перехватывает от противоречивых эмоций – боли, обиды, благодарности, нежности. Он рядом. Он защищает меня. Но все это еще сильнее запутывает клубок вопросов внутри меня.

– Ты не должна быть одна в этой ситуации, понимаешь? Я рядом. Даже если ты пока не готова меня простить, я все равно рядом.

Я молча киваю, чувствуя, как горячие слезы снова собираются в уголках глаз. Хочется верить ему. Хочется довериться и снова быть рядом. Но в голове все еще звучит ядовитое послание Анны и слова Марины. Все это разъедает меня изнутри, не давая вернуться в прошлое.

И беременность еще. Но пока я не говорю об этом. Надо сходить к врачу, убедиться, что все в порядке.

Катя сладко сопит, уютно свернувшись клубочком в постели. Я стою в дверях, тихо наблюдая, как Ярослав нежно поправляет одеяло и наклоняется, чтобы коснуться губами ее щечки. От этой естественной заботы невольно сжимается сердце.

Закрыв дверь детской, он останавливается, словно собираясь с силами перед разговором. Тишина в квартире кажется звенящей. Я не выдерживаю и тихо прохожу на кухню, садясь за стол.

– Даш, я знаю, как это все выглядит, – начинает он устало, опускаясь напротив меня. Я бы на твоем месте тоже поверил всему, что она сказала. Но это ложь.

Я не отвечаю, просто смотрю в его лицо, пытаясь вычитать там правду или ложь. Внутри все слишком перепуталось, узлом стянулись обиды, сомнения, страхи.

– Она сама пришла, Даш. Сама, понимаешь? Я уже рассказывал, но повторю снова. Ты была с Катей в больнице. Марина появилась на пороге поздно вечером, с мокрыми глазами, вся такая несчастная, расстроенная. Говорила, что боится за Катю, что ей плохо, что нужно что-то забрать для ребенка…

– Но ты же видел, что ей не просто вещи нужны были, Яр! – выдыхаю я, стараясь говорить спокойно, хотя голос дрожит от напряжения.

– Видел. И почти ее выставил. Но она начала эту сцену с истерикой, потом уснула. Я честно подумал, что выставлю ее, потом ей плохо станет где-то, ты расстроишься. Так?

– Да.

– Думаю, ладно, утром уйдет. Но ночью… – он сглатывает, и я вижу, как сжимается его челюсть, он не может спокойно говорить об этом. – Я спал, мне было душно, плохо. Проснулся уже от того, что кто-то рядом. Я правда думал, что это ты. Она сама сказала, что это ты. Голос тихий, ласковый… я не сразу понял. Я не хотел этого, понимаешь? Как только понял, кто это, я ее оттолкнул. Сразу же, клянусь.

Его слова звучат болезненно, искренне, в них нет обычной для него уверенности и жесткости. Я вижу его боль, его внутреннюю борьбу, и это больше всего заставляет меня сомневаться в собственных обвинениях.

– А Анна? Ты правда не знаешь никакую Анну? – голос мой звучит тихо, сдержанно.

Он поднимает на меня взгляд – усталый, измученный, но такой открытый, что я сразу понимаю – он не врет сейчас.

– Нет. Я понятия не имею, кто она такая. Впервые услышал это имя от тебя. Если это не Марина, тогда кто-то хочет нас просто поссорить, но я правда не понимаю, зачем.

Я закусываю губу, долго смотрю на свои руки, пытаясь найти какие-то слова, чтобы все стало проще, понятнее.

– Я встречалась с Мариной. Говорила с ней сегодня, – произношу медленно, осторожно, наблюдая за его реакцией.

– И? – он подается вперед, взгляд его становится напряженным, в глазах затаенная тревога.

– Она сказала… – голос мой дрожит, и я на секунду останавливаюсь, набираясь храбрости. – Она сказала, что ты сам к ней приставал. Что это ты ее целовал, говорил, что я уйду, что тебе никто не нужен. Что ты сказал ей молчать и не говорить мне ничего, потому что я не поверю.

В комнате повисает тяжелая тишина, он замолкает, просто смотрит на меня, не моргая. Лицо его меняется – сначала непонимание, затем шок, после – боль и злоба. Настоящая, неподдельная ярость.

– Что? Она сказала тебе такое?

– Да, – я киваю, не сводя с него глаз. – Так и сказала.

Он резко поднимается, проходит пару шагов по кухне, проводит рукой по волосам, сцепляет пальцы в замок на затылке. Я вижу, как он тяжело дышит, пытаясь успокоиться.

– Господи, какая же она сука, – резко выдыхает он. – Какая же бессовестная дрянь… Это все ложь, Даш! Ни единого слова правды! Я говорил тебе, что она предлагала себя сама, я ее сразу послал! Да она вообще… – его голос срывается, он делает шаг назад, тяжело опираясь о столешницу. – Я не думал, что она дойдет до такого.

– Ты не врешь мне сейчас, Яр? – спрашиваю тихо, чувствуя, как сердце стучит глухо и больно в груди.

– Даша, – опускается передо мной на колени, – я никогда не стал бы этого делать с тобой, никогда, понимаешь? – голос его звенит, срываясь на отчаянные ноты. – Я виноват только в одном – что дал ей тогда остаться и не выгнал ее сразу. Но то, что она рассказывает, – это все выдумка. Я не знаю, как тебе доказать, что говорю правду, но ты должна мне поверить!

Я смотрю на него, в его лицо, полное отчаяния и правды, которая режет его так же больно, как меня.

Яр не умеет лгать, когда так сильно переживает. Я всегда это знала. Он умеет злиться, спорить, доказывать, но врать – нет. Не так. Не когда ему по-настоящему важно, чтобы я поверила.

Он аккуратно обнимает меня за колени. Будто боится спугнуть мое доверие. Нежно, с теплом, берет мои руки в свои, крепко сжимает их.

– Я клянусь тебе, я все сделаю, чтобы ты простила меня за ту ошибку. Я никогда больше не позволю, чтобы кто-то вставал между нами. Только ты и Катя – все, что мне нужно.