– Марина… – я хочу еще что-то сказать, но она резко разворачивается, ее пальто взлетает и задевает меня по щеке, словно удар.

– Надеюсь, тебе будет больно. Так же больно, как мне, – шипит она, снова резко поворачиваясь ко мне, и ее взгляд режет, как острое стекло. – Ты заслужила все, что с тобой происходит. Пусть он растопчет тебя так, как ты растоптала нашу дружбу.

Она разворачивается и уходит, оставляя меня стоять посреди аллеи, в полном оцепенении. Солнце ослепительно режет глаза, воздух становится густым и вязким, словно тягучий сироп. Я чувствую, как под ногами дрожит земля, или это я сама дрожу, теряя опору под ногами.

Вокруг все теряет очертания, расплывается, превращаясь в бесформенные пятна, и я стою, словно в коконе собственного отчаяния и боли, из которого нет выхода.

Марина ушла, и я понимаю, что ушла навсегда. Больше нет никаких мостов между нами. Только пропасть, бесконечная и глубокая, и кажется, она только что бросила меня в эту бездну.

И теперь я одна.

Без мужа. Без подруги.

Одна против всех, кто когда-то был моим миром.

Марина растворяется в толпе, а я все еще стою, будто меня прибило к земле. В ушах – пульс, в горле – железный привкус растерянности.

А если это правда была не она?

Фотографии могли отправить с чужого аккаунта. Родинку на плече мог "дорисовать" фильтр. Рубашку – купить в любом масс‑маркете. Ярослав на снимке и Ярослав в жизни – одинаково широкие плечи, одинаковый изгиб губ… но ведь у каждого мужчины есть двойник. Суеверная часть меня цепляется за это, как за спасательный круг.

А если все-таки она?

Марина плакала чересчур артистично. Слова о "приказал молчать" звучали так, будто их репетировали перед зеркалом. И все же… она столько лет была частью моей семьи: держала букет на нашей свадьбе, целую ночь сидела у реанимации, когда я рожала Катю, первой кинулась помогать, когда мы переезжали. Зачем рушить то, во что вложена половина жизни?

А если существует еще одна, та самая "Анна",– настоящая, о которой никто не знает?

Может, это не имя, а маска? Учетка‑фантом, за которой прячется любая, кто хочет оттяпать кусок чужой семьи: коллега Яра, клиентка, случайная попутчица? Я перебираю в голове женские лица: секретарша с ресницами‑опахалами, маркетолог из партнерской фирмы, соседка сверху, что "случайно" пересекается в лифте. Все вдруг кажутся чуть ли ни опасными хищниками, способными выставить меня на посмешище одним щелчком камеры.

А если Ярослав вообще ничего не путает – и правду сказал?

Он клялся, что не знает Анну Резник. Взгляд у него был твердым, без фальши. Он говорил, что отшил Марину. Но ведь вчера я видела, как его руки дрожали, когда он открывал рассылку с ее фотографиями. Дрожали от злости или от страха быть пойманным?

Внутри – черно‑белая шахматная доска. Каждая клетка – новая версия, каждый ход – сомнение. Я хожу туда‑сюда по аллее, как фигура без правил, и не могу решить, кто здесь король, кто ферзь, а кто пешка, обреченная на жертву.

Сжимаю телефон. Когти режут пластик. Нужно докопаться до правды. Только как? Спрашивать у Яра – услышу ли я больше, чем уже услышала? Давить на Марину – она замкнется в обиду. Лезть снова в тот проклятый чат – но я даже не знаю, под каким ником "Анна" всплывет завтра.

Одно ясно: пока я мечусь между "он лжет" и "она врет", наша семья висит на тонкой жилке. Еще одно резкое движение – и жилка лопнет.

Я вдыхаю воздух, будто пытаюсь вдохнуть в себя уверенность, которой нет. Надо успокоиться. Надо собраться. Надо выяснить, кто такая Анна.

Но прежде – надо защитить Катю. Если в эту игру втянут ребенка, я не прощу ни его, ни ее, ни себя за промедление.

Спустя неделю.

На телефон падает сообщение: “Добрый день! На юбилей мамы нужен торт на 15 порций, тема – “Париж”. Вы свободны? – Ирина К."

Словно кто‑то сунул мне в руки спасательный круг. Я живу у родителей, мама кормит, но колготки Кате, лекарства, проезд – все равно деньги. Деньги от Ярослава не беру.

Печатаю: "Свободна. Обсудим дизайн? Аванс 30 % – СБП подойдет?"

Через минуту деньги приходят – смешные шесть тысяч, но для меня они звенят золотом.

У мамы в квартире мы сбились в тесную стайку: я – птица с подбитым крылом, Катя – не выросший воробей, родители – воркующие голуби.

А мне, чтобы сделать торт, нужен размах.

Придется возвращаться домой, в свою кухню‑мастерскую.

Катю утром отвожу в сад. Сама еду в магазин за продуктами.

Выбираю нужные. Муку свежую, масло, сливки, "Маршмеллоу для облаков над Эйфелевой башней". Набираю целую корзину.

– Даш, привет, – окликает знакомый голос на кассе.

Рома.

– Привет, – складываю продукты по пакетам.

– У тебя праздник?

– Попросили торт сделать.

– Ммм… судя по продуктам это что-то очень вкусное будет. Помочь тебе?

– Справлюсь, – ворчу, поправляя сумку, но она скользит и больно дергает плечо.

Рома без лишних слов перехватывает пакеты. Его ладонь широкая, грубая от рукояти автомата, – мои пальцы рядом кажутся детскими кисточками.

– У меня багажник пустой. Давай подброшу до дома, а то растеряешь свой Париж еще на пешеходке.

Париж… Слово звучит почти насмешкой на фоне моей личной "разбитой Луврской пирамиды", но я киваю.

Рома ставит пакеты на заднее сидение своего УАЗ‑"Патриот".

Черный салон пахнет кожей и хвойным одеколоном.

В зеркале заднего вида я вижу свой закусивший губу профиль – все еще та же студентка, только с кольцом на пальце, которое кружит, как спутник, не зная, падать или нет.

Роман включает радио. Из динамиков льется что-то на французском.

– "Это знак", – подмигивает.

– "Это издевательство", – отвечаю, но губы непроизвольно улыбаются.

Он ровно держит руль, а я считываю в этих прямых плечах надежность, которой мне так сейчас не хватает.

Роман плавно выводит "Патриот" на проспект. Стекла ловят теплый солнечный свет. Салон становится похож на аквариум с золотистой водой – тихий, отрезанный от суеты.

– Знаешь, Даш, – он бросает взгляд в мою сторону, – ты сегодня выглядишь… хрупко, но так женственно.

– Комплимент от офицера? – улыбаюсь краем губ.

– Это… у меня, вообще-то, набор слов не большой.

– Но очень… тонкий и душевный. Твоя девушка, наверное, купается в комплиментах.

– Купалась, но… мы расстались.

– Почему?

– Два года вместе, а потом выяснилось, что я – запасной аэродром. Пока служил в гарнизоне, она построила полетный план с другим. Вернулся – а место занято.

– Прости, – я машинально кладу ладонь на подлокотник между нами, но тут же отодвигаю назад. – Тяжело, наверное.

– Прошло уже. – Он жмет плечами. – Сначала хотелось выдать по уставу: "Беспорядочные связи в строю – нарушение дисциплины". А потом… Знаешь, приходит тишина. И в этой тишине слышно, чего на самом деле хочешь. Обычный дом, не казарма. Жена, которая ждет, а не проверяет твой счет. Дочка, которая залезет с книжкой под китель. Чужая – не чужая, какая разница. Лишь бы глаза светились.

Слова оседают во мне теплом, как плед из старого детства.

– Хочешь дочку? – тихо улыбаюсь.

– Да, это так, к слову. Дочка, сын. Кто-то, кто будет ждать с работы и встречать, пробегаясь босыми пятками по коридору.

Я втягиваю воздух; грудь подается вперед – будто мое сердце уперлось в ребра и спрашивает: "Слышишь?"

"Патриот" Ромы мягко тормозит у подъезда. Я уже тянусь к ручке двери, как замечаю Ярослава, что выходит из подъезда и идет к нашей темно‑графитовой бмв.

Я сижу и жду чего-то. Неловко получилось.

Ярослав садится в машину, заводит и замечает меня.

Дверца седана распахивается. Ярослав резко выходит. Плечи напряжены. Пиджак расстегнут, ладони в карманах брюк, но в каждом жесте пружина. Его взгляд скользнул по Роме, по мне.